Скобелев немедленно выбрал позиции для каждой части войск. Впереди Св. Георгия и вблизи них расположились все лагерем в палатках. Сам Скобелев со штабом тоже скоро перебрался из Св. Георгия в лагерь, который находился впереди Дербента-Хана, перед Райской долиной, при узле дорог из Константинополя в разные пункты. Впереди стояла 30-я дивизия, за нею, уступом, 16-я.

Несмотря на мирный отдых, Скобелев постоянно, вследствие своей живой, энергичной и деятельной натуры, находил себе работу и заботливо хлопотал о лучшем благосостоянии войск, об их пище, помещении, одежде, о сохранении здоровья солдат. Усердно хлопотал и о лучшем устройстве госпиталей, несколько раз объезжал их сам и постоянно гонял нас за этим. Так как войска за кампанию сильно обносились, то Скобелев приказал отправить от каждого полка по одному офицеру в Одессу для покупки сукна и других материалов на постройку одежды. Затем, с разрешения Главнокомандующего, приказал сделать для всей 16-й дивизии вместо крайне неудобных кепи – фуражки, которые носили только войска гвардии. Солдатики были в восторге и говорили другим, что это Главнокомандующий пожаловал им фуражки в награду за их молодецкую службу, за то, что они – скобелевские…

Вообще солдаты очень любили и боготворили своего корпусного командира за его постоянные заботы об их нуждах, за его ласку и веселый нрав. И действительно, Скобелев почти никогда не пропускал без расспросов встречавшегося ему на пути солдата своего отряда. Встретив какого-нибудь солдатика и поздоровавшись с ним, Скобелев вступал часто с ним в беседу, расспрашивал его о том, что у них делается в роте, как их кормят, не обижают ли. Спросит его про семью, давно ли получал письма с Родины и проч. И странно: в то время, когда обыкновенно в таких случаях у солдатика, что называется, душа уходит в пятки, и от него, кроме автоматичных «никак нет» и «точно так», ничего не добьешься, со Скобелевым, напротив, солдат чувствовал себя совершенно свободно, легко, точно это не генерал, не командир корпуса, а обыкновенный свой ротный, и притом любимый офицер – скорее товарищ, чем начальник солдата.

Встречаться со Скобелевым солдатики не избегали, как обыкновенно бывает, а напротив, старались, испытывая при этом какое-то удовольствие. Нужно было видеть, когда какой-нибудь черниговский карапуз, завидя издали едущего навстречу Скобелева и подбодрившись, становился ему во фронт. Нужно было посмотреть, повторяю, на выражение лица этого солдатика – какое-то любовное, самодовольное, торжествующее… «Здоро́во, молодчина!» – говорил обыкновенно Скобелев, хотя этот молодчина был не более двух с чем-то аршин росту, и вообще – по фигуре своей совсем не походил на воина. «Здравия желаю, ваше превосходительство!» – кричал молодчина, да таким голосом, как бы желая этим сказать: «Это ничего, что я такой махонький, я постою и за большого».

Неисправных Скобелев обыкновенно журил отеческими наставлениями и брал слово, что в другой раз этого не будет.

– Как же тебе не стыдно, братец! Я от тебя этого не ожидал! Даешь слово, что этого в другой раз не будет?

– Так точно, ваше превосходительство, даю! – и по глазам его, сильно сконфуженным и заморгавшим, видно было, что он действительно употребит все усилия, чтобы исправиться, что это не одна казенная фраза…

Случалось, впрочем, что Скобелев ругался, и ругался шибко, совершенно по-русски. Как-то странно даже было слышать из уст такого образованного, изящного и безукоризненно одетого генерала, от которого всегда, даже в пылу самого горячего боя, несло лучшими английскими духами (которые вместе с пороховыми дымом и трупным смрадом составляли какую-то странную смесь), странно было слышать эту площадную русскую брань. Правда, с ним бывало это очень редко, и исключительно в опасные, тяжелые минуты, преимущественно во время боя. Там не до нотаций и отеческих наставлений – там нужно энергичное, решительное слово, и слово это (большей частью поминание родителей) обыкновенно достигало своей цели…

В мирное время замечательно гуманный, Скобелев в военное делался подчас просто зверем и ничуть не стеснялся сильными выражениями. В мирное время он любил, лелеял солдата, отечески ухаживал за ним, но в военное, вернее, в бою он не жалел его и бросал, когда нужно, тысячи в огонь… И солдаты шли и безропотно, покорно умирали, гибли тысячами, видя живой пример Скобелева перед своими глазами. Что делать – таков уж закон войны: «Где рубят, там и щепки летят!» Если Скобелев остался жив сам, то это просто счастливое Провидение, чудо!

Но зато в мирное время, под Сан-Стефано, Скобелев чуть не плакал, когда солдаты его корпуса стали болеть разными эпидемическими болезнями. Он, видимо, сам болел душой, видя эти страдания порученных его заботам людей… Он делался в это время раздражительный, нервный, ругал докторов, хотя они несли свои обязанности выше всяких похвал. Особенно любил Скобелев, кроме 16-й дивизии, еще стрелков 3-й и 4-й бригад, которые провели с ним самые трудные, критические моменты войны – моменты, которые так сближают людей самых различных положений, состояний, характеров… Там – перед лицом смерти – все равны, все чувствуют инстинктивную потребность теснее сплотиться друг к другу и грудью стоять за общее, великое дело…

Кроме постоянных забот о своих войсках – солдатах и офицерах – он помогал им нередко и материально из собственного кармана. Впрочем, это Скобелев позволял себе делать потому, что был слишком богат. Не будь у него этих сотен тысяч, он, вероятно, был бы гораздо расчетливее, экономнее.

Жилось в лагере гораздо веселее и, главное, здоровее. Прелестный воздух, роскошная растительность и чудный вид окрестностей – все это было так хорошо, что, казалось, остался бы здесь навсегда. Кроме того, здесь мне жилось куда спокойнее.

В Сан-Стефано у меня выходили постоянные истории с полицией. Натура у меня чисто русская, широкая! Умеренность, аккуратность и благоразумие – для меня та же китайская грамота. Не могу ничего делать наполовину, по-немецки! Воевать так воевать, кутить так кутить! Ну напьешься с боевыми приятелями в каком-нибудь кафе-шантане и перейдешь границу приличия!.. (Трезвый я никогда ни в чем не попадался.) А тут еще эти француженки, подлые, проходу не дают:

– Cher cosaque, mon ami! Donnez moi seulement un napoleon![242]

Ну, взорвет, понятно, такое нахальство, выругаешься как-нибудь нечаянно трехэтажным словом, а представитель полицейской власти тут как тут. Запишет мою фамилию (а меня там все знали!) и коменданту (генералу Штейну)[243] сейчас и доложит. А Штейн – Скобелеву, а Скобелев – мне нахлобучку! Хотя часто Михаил Дмитриевич мне многое прощал, а нередко даже и потешался моими проказами.

– Послушайте, вы, азиат, – сказал мне раз Скобелев за обедом, – если вы будете еще так вести себя, я прикажу посадить вас в клетку и отправлю на Дон!