– А это кто? Ах, неужели ваша прелестная племянница? – продолжал граф, внезапно перейдя на приторно-вкрадчивый тон и даже как-то подмурлыкивая. – О, милая Алина, как вы повзрослели, как похорошели с тех пор, как я вас видел в прошлый раз! – Тут граф перевел взгляд на Андре-Луи, сдвинул брови и, ничего не припомнив, изобразил ими немой вопрос.

– Мой крестник, – коротко отрекомендовал Андре-Луи сеньор де Гаврийяк, не назвав его имени, ставшего в последнее время чересчур известным.

– Хм, крестник… – Граф Плугастель вскинул брови к узкому лбу. – Хм!

В это время окружающие, узнав наконец его супругу, обступили группу, и посыпались вопросы, сопровождаемые шуршанием шелка и шарканьем подошв. Но граф, вспомнив об августейшей аудиенции, ожидавшей путешественников, избавил их от легкомысленной толпы и сопроводил в приемный зал.

Вообще-то Андре-Луи сомневался в необходимости и желательности своего участия в этой аудиенции, но уступил вежливой настойчивости господина де Керкадью. Он вошел следом за остальными в просторный светлый зал с колоннами и очень высокими окнами. Бледный солнечный луч, пробившийся сквозь тяжелые тучи, коснулся яркого узора на толстом обюссонском ковре, блеснул на богатой позолоте мебели и рассыпался искрами в огромной хрустальной люстре, подвешенной к живописному потолку.

В позолоченном кресле, по сторонам которого стояли полукругом придворные мужи и дамы, Андре-Луи увидел краснолицего человека лет тридцати с лишним, одетого в мышиного цвета бархат с золотым шитьем, с синей лентой ордена Святого Духа на груди.

Граф Прованский пока не превзошел тучностью своего брата Людовика XVI, но и сейчас его дородность уже внушала уважение. Без сомнения, он унаследовал ее вместе с другими фамильными чертами – грушевидным лицом с узким лбом, большим бурбоновским носом, безвольным двойным подбородком и пухлыми, надменно кривившимися губами сластолюбца. Голубые глаза навыкате влажно блестели под слегка изогнутыми густыми бровями. Весь его облик говорил об осторожности, не сопровождавшейся большим умом, и о значительности, никак не связанной с достоинством. Разглядывая принца, Андре-Луи безошибочно угадал в нем тщеславного глупца и упрямца.

По правую руку от его высочества стояла графиня Прованская[178]– тощая особа в синих и белых шелках, с какой-то матерчатой тыквой на голове. Надменно-брезгливое выражение делало ее лицо, и без того обделенное привлекательностью, просто отталкивающим. Слева от кресла стояла женщина помоложе. Хотя назвать графиню де Бальби[179]красавицей тоже было затруднительно, ее ладная фигурка и живое лицо могли объяснить, почему эта дама добилась статуса официальной любовницы его высочества.

Господин де Плугастель вывел свою супругу вперед. Месье склонил напудренную голову и с выражением смертной скуки в глазах пробормотал слова приветствия. Впрочем, когда ему представили мадемуазель де Керкадью, глазки его загорелись, и, оценив ее свежесть и очарование, граф оживился.

– Мы рады приветствовать вас, мадемуазель, – изрек он, раздвинув в улыбке пухлые губы. – Надеемся вскоре пригласить вас на прием при дворе, более достойном вашей природной красоты.

Мадемуазель ответила реверансом, пролепетала «монсеньор»[180]и собралась было удалиться, но ее задержали. В своем тщеславии его высочество мнил себя до известной степени поэтом и теперь решил, что настал подходящий момент продемонстрировать собственное дарование.

– Как допустили небеса, – вознамерился узнать он, – что столь прекрасный бутон из цветника французского дворянства до сих пор не пересажен в сад, которому покровительствует корона?

Алина с похвальной скромностью отвечала, что пять лет назад провела несколько месяцев в Версале[181]под опекой своего дядюшки Этьенна де Керкадью.

Его высочество выразил досаду на себя и на скупую в милостях судьбу, позволившую ему остаться в неведении об этом факте. Он воззвал к небесам, недоуменно вопрошая, как подобное событие могло ускользнуть от его внимания. Потом Месье помянул дядюшку Этьенна, которого глубоко чтил и кончину которого, по его словам, не переставал оплакивать. Эта часть его речи была довольно искренней. Слабый характер заставлял принца искать в своем окружении какую-нибудь сильную личность, на которую он мог бы опереться. Такой человек становился его фаворитом и был столь же необходим графу Прованскому, сколь и любовница. Одно время эту роль при нем играл Этьенн де Керкадью, который, будь он жив, наверное, и сейчас продолжал бы ее играть, ибо у Месье имелись и такие добродетели, как верность и постоянство в дружбе.

Его высочество еще довольно долго занимал мадемуазель де Керкадью пустопорожним разговором. Приближенные, зная за принцем обыкновение прятать под маской любезности низменные помыслы, изнывали от нетерпения, ожидая услышать парижские новости от спутников Алины.

Ее высочество принцесса с кислой улыбкой прошептала что-то на ухо своей чтице, пожилой госпоже де Гурбийон.[182]Графиня де Бальби тоже улыбнулась, правда не кисло, а снисходительно и добродушно: она, конечно, не питала никаких иллюзий, но и в злобной ревности не видела проку.

Сеньор де Гаврийяк стоял чуть позади Алины и, заложив руки за спину, терпеливо ожидал своей очереди. Он согласно кивал большой головой, и его рябое, отмеченное следами оспы лицо светилось удовольствием от сознания великой чести, которой удостоила его племянницу столь высокородная особа. Андре-Луи, с мрачным видом стоявший подле него, мысленно проклинал наглость графа, его самодовольную ухмылку и плотоядные взгляды, которые тот в открытую бросал на Алину. Только отпрыск королевской семьи, подумал он, может позволить себе наплевать на скандал, который способно спровоцировать его поведение.

Сеньор де Гаврийяк наконец дождался представления, и принц пожелал услышать последние новости из столицы. Собеседник обратился к его высочеству с просьбой переадресовать это пожелание своему крестнику. Возможно, тут сыграло свою роль негодование, кипевшее в душе Андре-Луи, но его холодность и невозмутимость показались присутствующим настолько вызывающими, что едва не привели их в смятение. Поклон молодого человека в ответ на кивок Месье был почти небрежен. Выпрямившись, Андре-Луи бесстрастным тоном, не стараясь смягчать выражения, поведал о чудовищных парижских событиях: