лежать здесь: физически он, несомненно, выздоравливает, однако умственно ему лишь становится хуже.

— Наверное, с ним, беднягой, сейчас нет смысла разговаривать?

— Напротив, как всегда бывает при навязчивых идеях, он прекрасно способен рассуждать о чем угодно, кроме одного — того, в чем заблуждается. Я часами спорил с ним — все напрасно. К несчастью, он обладает обостренной нервной чувствительностью и живым воображением; а кроме того, подозреваю, что его с детства приучили к суевериям. Вероятно, призывать его логически рассуждать о духовных материях было бессмысленно и тогда, когда его разум пребывал в полном здравии. Он по складу своему мистик и мечтатель, а с людьми такого толка наука и логика бессильны.

— А когда вы его урезониваете, он просто слушает или пытается возразить?

— У него на все один ответ — увы, тот самый, от которого труднее всего отмахнуться. Когда я пытаюсь убедить его, что он бредит, он на это всегда требует от меня рационального объяснения случившегося с ним на маскараде. Между тем нам с вами при всей нашей убежденности, что он стал жертвой какого-то гнусного сговора, пока не удалось разгадать тайну Желтой маски. Здравый смысл подсказывает, что граф придерживается на сей счет ошибочной точки зрения, а мы с вами — правильной; однако мы не в состоянии доказать это ему наглядно и осязаемо, можем лишь теоретизировать, когда он просит нас дать свое объяснение; словом, при нынешнем состоянии больного любые наши попытки повлиять на его мнение, очевидно, лишь заставляют его еще сильнее сосредоточиться на бредовой идее.

— Если мы до сих пор блуждаем в потемках, то не из-за недостатка усердия с моей стороны, — немного помолчав, заметил д’Арбино. — Я не прекращаю расспросы и расследования с тех самых пор, когда кучер, отвозивший ту женщину домой, сделал свое сенсационное заявление. Я предложил за сведения о ней награду в двести скудо, лично допросил всех слуг во дворце и ночного сторожа с Кампо-Санто, просмотрел полицейские архивы и затребовал списки постояльцев у хозяев всех гостиниц и постоялых дворов, чтобы напасть на след этой женщины, но везде потерпел неудачу. Если полное выздоровление моего бедного друга и в самом деле зависит от того, удастся ли опровергнуть его бредовую идею вескими доводами, увы, у нас мало надежды исцелить его. Что касается меня, я признаю, что мои возможности исчерпаны.

— Надеюсь, мы еще не капитулировали, — возразил врач. — Необходимые доказательства могут оказаться там, где мы меньше всего ожидаем найти их. Случай, безусловно, огорчительный, — продолжал он, машинально щупая пульс спящему больному. — Вот он лежит, и ему нужно лишь одно — восстановить природную эластичность разума, и вот мы — стоим у его постели и не можем избавить его от бремени, которое не позволяет его способностям проявиться в полной мере. Повторяю, синьор Андреа, — избавить его от бредовой идеи, будто он жертва потусторонних сил, способно лишь яркое практическое доказательство, что он заблуждается. Сейчас он находится в положении человека, которого с рождения держали в темной комнате, и он поэтому отрицает существование дневного света. Если мы не сможем открыть ставни и показать ему небо за ними, нам никогда не удастся обратить его к познанию истины.

С этими словами врач собрался было выйти из комнаты и только теперь заметил Нанину, которая при его появлении отошла от постели и стояла у двери. Он посмотрел на нее, приветливо покачал головой и сказал Марте, которая хлопотала в соседней комнате:

— Синьора Марта, вы, сдается мне, упоминали как-то, что ваша очаровательная и заботливая маленькая помощница живет в вашем доме. Прошу вас, скажите, достаточно ли она бывает на свежем воздухе?

— Очень мало, синьор дотторе. Из дворца она спешит домой к сестре. Право, она бывает на свежем воздухе совсем мало.

— Так я и думал! Об этом говорят ее бледные щеки и опухшие глаза. Вот что, милая, — обратился он к Нанине. — Вы очень хорошая девушка и, конечно, исполните мои назначения. Каждое утро, прежде чем идти сюда, непременно гуляйте. Вы еще слишком юны, вам вредно сидеть взаперти день-деньской, иначе вы попадете ко мне в качестве пациентки и не сможете выполнять свои обязанности здесь. А теперь, синьор Андреа, я весь в вашем распоряжении. Дитя мое, запомните: ежедневные прогулки на открытом воздухе, за городом, иначе вы заболеете, поверьте мне на слово!

Нанина пообещала все исполнить, но говорила рассеянно и, похоже, едва замечала, с какой добротой и дружелюбием обращается к ней врач. На самом деле все ее мысли были поглощены прозвучавшим у постели Фабио. Нанина не упустила ни слова из того, что врач говорил о своем больном и о непременных условиях его выздоровления. «Ах, вот бы найти доказательство, которое исцелит его!» — подумала она, робко скользнув на свое место у постели, когда врач и синьор Андреа вышли.

Вернувшись домой, Нанина обнаружила, что ее ждет письмо, и с огромным удивлением увидела, что написал его не кто-нибудь, а сам великий скульптор Лука Ломи. Письмо было совсем короткое: мастер просто сообщал ей, что вернулся в Пизу и желает узнать, сможет ли она позировать ему для нового бюста — заказа богатого иностранца из Неаполя.

Нанина немного поспорила сама с собой, стоит ли ей ответить на письмо самым трудным для нее способом, то есть написать Луке Ломи, или самым простым, то есть сказать ему все лично, и решила пойти в мастерскую и сообщить скульптору, что никак не сможет послужить ему моделью, по крайней мере в ближайшем будущем. Изложить это должным образом на бумаге заняло бы у нее целый час, а произнести — всего несколько минут. Поэтому она снова надела мантилью и отправилась в мастерскую.

Уже у дверей, когда она позвонила, ей вдруг пришла в голову одна мысль — Нанина сама удивилась, как не подумала об этом раньше. А вдруг она встретит патера Рокко в мастерской его брата? Было уже поздно отступать, однако не поздно спросить, прежде чем войти, не в мастерской ли сейчас священник. Поэтому, когда дверь Нанине открыл один из работников, она первым делом уточнила — встревоженно и смущенно, — где патер Рокко. Узнав, что сейчас он не с братом, она достаточно успокоилась и смогла войти и извиниться перед скульптором.

Нанина решила, что довольно сказать ему, не вдаваясь в подробности, что сейчас она состоит сиделкой при больном и поэтому не имеет возможности подолгу просиживать в студии. Лука Ломи выразил большую досаду, что не сможет заполучить ее в натурщицы, — похоже, он и вправду расстроился, — и изо всех