спросила, кто послал за ней, и, услышав ответ, пообещала не терять ни минуты. Нанина бросилась вниз по лестнице сообщить лакею, что сиделка уже одевается. Подбежав, она увидела, насколько серьезно его лицо, и испугалась. Обычная застенчивость мгновенно покинула Нанину, и она уговорила лакея, не пытаясь скрыть тревоги, рассказать ей, в чем состоит недуг его хозяина и от чего он слег сразу после бала.

— Я об этом ничего не знаю, — отвечал лакей, несколько удивленный взволнованными расспросами Нанины. — Мне лишь известно, что часа два назад хозяина привели домой двое синьоров, его друзья, и он был в крайне скверном состоянии, — мне показалось, он не в своем уме. По их словам я понял, что какая-то женщина на балу сняла маску и показала ему лицо, и это стало для него страшным потрясением. Понятия не имею, как такое могло произойти, но когда послали за доктором, он был очень озабочен и сказал, что подозревает мозговую горячку.

Тут лакей умолк, поскольку, к своему изумлению, увидел, как Нанина убегает прочь от него, а затем услышал где-то в доме ее отчаянные рыдания.

Марта Ангризани успела второпях одеться и едва бросила взгляд в зеркало, чтобы проверить, прилично ли показываться во дворце в таком виде, когда вдруг ее шею обвили две руки, и не успела она и слова вымолвить, как обнаружила, что у нее на груди плачет Нанина.

— Он болен, он может умереть! — всхлипывала бедняжка. — Мне обязательно нужно пойти с вами и ухаживать за ним. Марта, вы всегда были добры ко мне, будьте сегодня еще добрее. Возьмите меня с собой, возьмите меня с собой во дворец!

— Тебя, дитя мое?! — воскликнула сиделка, мягко отстраняя ее руки.

— Да, да! Пусть всего на час! — взмолилась Нанина. — Пусть всего на один маленький-маленький часик каждый день. Просто скажите, что я ваша помощница, и меня пустят. Марта! У меня сердце разобьется, если я не увижу его и не помогу ему поправиться!

Сиделка медлила в нерешительности. Нанина снова бросилась ей на шею и прижалась к лицу доброй женщины щекой, которая вся пылала, хотя еще миг назад по ней струились слезы.

— Марта, я люблю его, хотя он и знатный господин, люблю всем сердцем, всей душой, изо всех сил! — шептала она взволнованной скороговоркой. — И он меня любит. Он бы женился на мне, если бы я не сбежала, чтобы уберечь его от этого шага. Я могла таить свою любовь, пока он был здоров, я могла подавить ее, задушить, уморить в разлуке. Но теперь он болен, и это выше моих сил, мне не совладать с ней. Ох, Марта! Не разбивайте мне сердце, не отказывайте мне! Я столько вытерпела ради него, что заслужила право ухаживать за ним!

На последний довод Марте оказалось нечего возразить. У нее было одно великое и редкое для пожилой женщины достоинство: она не забыла собственную юность.

— Идем, дитя мое, — ласково проговорила она. — Я и не подумаю тебе отказывать. Вытри глаза, надень мантилью, а когда будем разговаривать с доктором, притворись, пожалуйста, уродливой старухой, если хочешь, чтобы тебя пустили к больному вместе со мной.

Впрочем, получить разрешение находиться в комнате больного Нанине оказалось проще, чем опасалась Марта Ангризани. По мнению врача, было очень важно, чтобы больной видел вокруг своей постели знакомые лица. Поэтому Нанине оказалось достаточно заявить, что Фабио хорошо знает ее, поскольку она позировала ему, когда он изучал скульптуру, как ее тут же приняли в качестве доверенной помощницы Марты и допустили в комнату больного.

Вскоре оправдались худшие ожидания врача по поводу больного. Горячка перекинулась на мозг. Почти полтора месяца Фабио пролежал в постели на грани смерти — то метался в бреду с неукротимой силой, как бывает при лихорадке, то впадал в безмолвное, неподвижное, бессонное оцепенение, служившее ему единственным отдыхом. Наконец настал благословенный день, когда Фабио впервые сумел насладиться сном, а врач наконец заговорил о надежде на будущее. Но и этой неровной дремоте была присуща жуткая особенность, проявлявшаяся прежде в разгар горячки. Из еле слышных обрывков фраз, которые Фабио то и дело произносил во сне, как и из буйного бреда в те дни, когда рассудок его помутился, с неизбежностью следовал печальный вывод: днем и ночью, час за часом Фабио был одержим одной лишь мыслью о фигуре в желтой маске.

Понемногу телесное здоровье вернулось к нему, и тогда лечащий врач начал все сильнее опасаться за состояние его рассудка. Признаков серьезного умственного расстройства не наблюдалось, однако больной был чрезвычайно подавлен и пребывал в неизменной прострации, вызванной абсолютной уверенностью в реальности страшного видения, представшего ему на маскараде, и это вызывало у врача сильнейшие сомнения в исходе болезни. Он с огорчением видел, что больной хотя и окреп, но ничем не интересуется, кроме одного. Фабио настойчиво требовал, чтобы к нему каждый день пускали Нанину, но стоило ему убедиться, что желание его будет исполнено в точности, как все остальное становилось ему безразлично. Даже когда ему предложили, чтобы Нанина час в день читала ему отрывки из любимых книг, в надежде пробудить у него подобие удовольствия, он лишь вяло согласился. Шли недели, и все же, несмотря на все усилия, никто не мог заставить Фабио даже улыбнуться.

Однажды Нанина начала, по обыкновению, читать ему, но вскоре Марта Ангризани шепнула ей, что больной задремал. Нанина со вздохом прервала чтение и стала печально смотреть, как Фабио лежит возле нее, бледный, слабый, и даже во сне с лица его не сходит скорбное выражение — до чего же он переменился по сравнению с началом их знакомства. Наблюдать, как он мечется в бреду, в ужасные дни разгара болезни было тяжким испытанием, однако смотреть на него сейчас и с каждым днем терять надежду оказалось еще тяжелее.

Ее глаза и мысли были с состраданием обращены к Фабио, когда дверь в спальню открылась и вошел врач в сопровождении Андреа д’Арбино, чье участие в удивительном приключении с Желтой маской заставило его теперь особенно интересоваться ходом выздоровления Фабио.

— Вижу, спит и вздыхает во сне, — сказал врач и подошел к постели. — Главная жалоба остается прежней, — продолжал он, обращаясь к д’Арбино. — Я уже перепробовал, пожалуй, все средства, чтобы вывести его из смертоносной апатии, но за последние две недели не удалось продвинуться ни на шаг. Невозможно поколебать его уверенность в реальности лица, которое он видел (точнее, считает, будто видел), когда сняли желтую маску, а пока он упорствует в своем вопиющем представлении о случившемся, он будет