Иван Пуни из “Письма четырнадцатого”, где речь идет “О том, как любит художник и как надо любить художника” (имени “Пуни” до “Zоо” я слыхом не слыхивала: мудрено было в те годы услышать имя художника-эмигранта!), и его жена Ксана Богуславская, “неплохой, хотя и сладкий, художник”[293], появились в начале шестидесятых. Она – вживе, из первых ласточек, залетевших из Парижа в советскую Москву, точь-в-точь комическая старуха со сцены Малого театра, поражая видом (золотистые кудельки вокруг шляпки, прикрывавшей неподкрашенную седую макушку), непривычными понятиями (“наш галерейщик”, “наши коллекционеры”), манерами (“Так и будешь дуть не жрамши?” – осведомилась она у доставившего ее к нам интуристского шофера, чином, похоже, не ниже полковника). Иван Пуни сопровождал ее репродукциями своих работ, привезенными Ксаной и поселившимися в нашем с Константином жилище.

Роман Якобсон, названный в “Zоо” “другом и братом”, естественно вошел в число самых близких.

Стыдно признаться, но аллюзии не были мною узнаны: “Zоо” я прочла раньше, чем Евангелие, – еще почти два года должны миновать, должна закончиться война и отец должен вернуться с фронта, чтобы миниатюрная, одолженная им у его брата Сергея книжка “Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа” оказалась в моих руках. В то безбожное время мы были чудовищно невежественны: библейские притчи и церковные обряды узнавали клочками из классической литературы, благо вся она на этом фундаменте росла и держалась. Трагедию отца, принесшего сына в жертву высокой идее, мы оплакивали, читая “Овода”, а не Священное Писание.

К Велимиру Хлебникову в “Zоо” лишь была намечена дорожка, по ней предстояло еще долго пробираться самостоятельно. Стихи удалось прочесть (не скажу: понять) вскоре. Позднее встретила Хлебникова в “Гамбургском счете”, где он был объявлен “чемпионом”, во что я по секрету, для себя одной, вмешалась, объявив его в личной своей иерархии “тренером чемпиона”, а титул чемпиона передала Владимиру Маяковскому. Позднее посчастливилось услышать, как Роман Якобсон воспроизводит манеру чтения Председателя Земного шара, и запоминать знакомые строки в иной интонации, и наконец, лет пятнадцать спустя, ощутить его окончательно своим, поселившимся в доме, когда услышала, как четырехлетний мой сын, сооружая домик из деревянных планок, постукивает игрушечным молоточком, приговаривая в такт:

Прозу, публицистику, стихи и воспоминания Ильи Эренбурга читала независимо от “Zоо”, с автором в свое время познакомилась, хотя, увы, не лучшим образом.

Но до того в 1944 году было еще далеко. Тогда, читая и перечитывая “Zоо” подряд и вразбивку, с Алексеем Ремизовым из “Письма пятого” я запросто играла в созданный им и подробно описанный Виктором Шкловским “Обезьяний орден”, помещая туда под разными чинами своих знакомых и героев книг, пробовала внедрить “Орден” в нашем теперь уж 5 “Б” (надо ли говорить, что попытка провалилась самым жутким образом, добавив одноклассницам аргументов считать меня “чокнутой” – хотя, кажется, в то время это называлось как-то иначе); сокрушалась от невозможности защитить Андрея Белого от мира, который он к тому времени давно покинул. Спасибо, подруга Ирина Глинка дала мне прочитать “Северную симфонию”, книга надолго заняла видное место в той фантастической вселенной, которую мы с нею создавали для себя и где прятались от трудно выносимой реальности быта военных лет.

Иные страницы “Zоо” я примеряла на свою тогдашнюю жизнь. Тут подошло “Письмо десятое”, где речь шла об ученом из Саратова, который жил в Москве после революции, выдерживал голод и все тяготы тогдашнего существования, а потом оказался в Праге, и, как сказано в “Zоо”, оттаял, потому что “нас размораживает этот быт”. Он был поражен возможностью нормальной жизни, без чего, при его складе характера, неплохо обходился, но ему самому Прага открыла прошлое: “В голодной Москве Богатырев не знал, что он живет плохо”[295], прочитала я и – стоп! Что-то там оцарапало. Вернулась назад, перечла внимательно в поисках острия. Непонятное слово “эксцентрик”? Я не знала, что оно означает, а “Толковый словарь” к тому времени еще не откопался в моей Снежной библиотеке, но нет, задело что-то другое. А вот оно, нашла! “В голодной Москве не знал, что живет плохо” – эта фраза зацепила подозрением: не про нас ли сказано? Ситуация складывалась похожая. Как мы-то живем, мы с мамой, в затемненной военной Москве? Полуголодные в полуразрушенном доме? Выходило, что живем мы плохо. Прежде такая мысль не возникала, она была неприятная, и мне не хотелось ее думать, но не бросать же на полдороге? Стала прикидывать, раскладывая на два столбика, как в тетрадке по арифметике, плюсы и минусы. Минусы были очевидны (холод, печка-буржуйка с жестяной трубой, откуда срывались крупные вонючие капли; карточки и вечный ужас их потерять), считать их я тут же соскучилась: о том талдычили соседки по дому, тетки во дворе и в уме они зазвучали их, теток и соседок, плаксивыми голосами. А по мне – еда как еда. В отличие от плаксивых теток довоенную еду мои ровесники успели позабыть, мы сравнивали не с мирной жизнью, а с предыдущими двумя годами, и выходило, что сейчас оно и получше: тут тебе не Чистополь, голода-то нет! Куда веселее оказалось считать плюсы, те были мои личные, и набралось их – ого-го! Не так мало радостей мне выпадало. Залезть вечером потихоньку в ледяную простывшую постель – у нас с мамой была одна на двоих – и согреть ее своим теплом, пока мама умывается, и видеть, как она радуется такому сюрпризу! Или встретить ее у метро, а то добраться к ней на работу в журнал “Знамя” и ехать домой вместе. Сварганить удачную тюрю с черным хлебом и луком. Я уж не говорю о восторге от папиного письма, когда посчастливится обнаружить его в почтовом ящике! А книги, моя Снежная библиотека! Книжка каждый день, да и кино случалось не сказать чтобы редко. Книги были частью – прекрасной частью – тогдашней жизни: оживали в буквальном смысле слова, со страниц прочитанного томика перемещаясь на паркет нашей разграбленной и потому великолепно пустой квартиры. С подругой Асей мы играли в трех мушкетеров, она превращалась в д’Артаньяна, фигуру, с моей точки зрения, сомнительную, но ей симпатичную, а я – в благородного таинственного Атоса. Сколько новых сражений и приключений, в том числе невинно-любовных, вписали мы в их биографии, и какой великолепный плащ удалось мне смастерить для моего героя, отыскав старый дождевик и налепив вычурный крест из бумаги на его клетчатую изнанку! А свобода, упоительная свобода полубеспризорной жизни: шляйся где вздумается, ходи в школу, когда охота, читай до упаду или пока хватает света, чтобы разбирать буквы, а главное: сочиняй себе ту жизнь, которая тебе подходит, заслоняй ею реальность. Нет, я не знала, что живу плохо, и не желала этого знать. Я не жила плохо. Так я решила тогда и так думаю теперь, три четверти века спустя.