в театральное болото. Строй ее души был серьезен и возвышен. "Горе имеем сердца!" — таков был лозунг ее творчества, всегда устремленного к идеальным высотам, таково было ее умонастроение и в частной ее жизни. Любимейшим ее чтением были "Жития святых". Трогательны были отношения двух королев труппы московского Малого театра — Ермоловой и Федотовой. Когда-то, в молодости, они соперничали друг с другом. К тому времени, когда я их близко узнал, от этого былого соперничества не осталось никаких следов. Самая тесная дружба связывала их. Они постоянно читали друг другу свои новые роли, готовясь к спектаклю. Ермолова не выходила на сцену в новой роли, пока Федотова ее не перекрестит. Федотова показывала мне нежное письмо к ней Ермоловой, где было написано: "Сегодня — спектакль; я в отчаянии, что не могла побывать у вас и благословиться у вас; пришлите мне письменное ваше благословение". Федотова в это время уже не покидала своей квартиры, прикованная к креслу тяжелой болезнью ног.

Я нередко просиживал у нее в это время целые вечера. Что это было за наслаждение слушать ее рассказы! Ей шел уже восьмой десяток. Она очень страдала. Во всем ее организме, кажется, не было частицы, которая бы не болела. Но, мечтая о смерти как о желанной избавительнице от страданий, Федотова была полна интереса к окружающей жизни. Стоило взглянуть на ее глаза, чтобы понять, какал горячая, не стареющая дама жила в этом разрушенном теле. Глаза горели поистине молодым огнем. Глубокий ум, острый и насмешливый, светился в них. Часами сидел я, как очарованный, в ее маленьком кабинетике, все стены которого были увешаны портретами знаменитых артистов всех стран с автографическими надписями. А из уст великой артистки лилась ясная, отчетливая речь, художественная, чеканная, расцвеченная юмором, исполненная умственной силы. Говорила, словно жемчуг низала. Яркие воспоминания о минувших годах переплетались с живым обсуждением всевозможных новостей политических, общественных, литературных, а главное — театральных. Иногда беседа вдруг прерывалась. Федотова откидывала голову на спинку кресла и стонала, но через минуту из ее уст уже вновь лилась одушевленная речь и глаза горели огнем молодости. Один из таких вечеров провел я у Федотовой перед самым своим изгнанием из России за границу. Я пришел с ней проститься. Во время нашей беседы вдруг доложили, что приехал актер В.Н. Давыдов. Он переходил тогда из Александрийского театра в московский Малый театр. Через несколько минут в комнату проворно вошел сухонький старичок. Я взглянул на Давыдова и обомлел. Так разительно изменилась его наружность за годы революции. От его чрезмерной тучности не осталось и следа. Он исхудал и высох.

Быстро подойдя, почти подбежав к Федотовой, он поклонился ей до земли, и затем они бросились друг другу в объятия. Старики расплакались. Они долго переводили дух и смотрели друг на друга, не спеша начинать разговор. Наконец Давыдов оправился и напал увлекательно рассказывать о своих приключениях. Большевистский переворот застал его во время гастрольной поездки на севере России. Он был в Архангельске, когда туда явились англичане. Верхом на коне он произносил речи русским полкам. Потом англичане ушли. Большевики стали одолевать, и Давыдов очутился перед большевистским комиссаром на допросе. Давыдов говорил смело, даже резко. Но артистическая знаменитость его что-нибудь да значила, и его пропустили в Петроград.

И вдруг среди этого рассказа Федотова на своем кресле вся подалась вперед и сказала шепотом: "Владимир Николаевич, спойте". Известно, как превосходно пел он русские песни и романсы. Он начал отнекиваться, ссыпаясь на утрату голоса. Она настаивала. И все еще отнекиваясь, Давыдов вдруг протянул руку и запел: "Камин потух, но искры из-под пепла еще сверкают…" Федотова заливалась слезами. Да, потух камин ее жизни, но душа ее еще сверкала искрами ярко и богато. Голоса у Давыдова действительно уже не было. Но вот так именно Глинка без всякого голоса производил неизгладимое впечатление на слушателей, исполняя романсы. Чарующей прелестью веяло от этой тонкой фразировки, которой Давыдов оттенял каждую фразу меланхолического романса. Замер последний звук, и опять все долго молчали, не желая нарушать очарования. Давыдов заговорил первый, и полились воспоминания. Давыдов вспоминал о триумфах Федотовой, а Федотова о триумфах Давыдова. Живая история русского театра вставала передо мною. Я услышал и о том, как во время первого дебюта Федотовой, когда театр стонал от бурных оваций, старик Щепкин, за кулисами стуча палкой, внушал своей воспитаннице: "Но помни, что тебе еще много работать надо; помни, что ты еще ничего не знаешь". Услышал я и то, как Тургенев восхитился игрою Давыдова в "Холостяке" и сравнивал Давыдова с Мартыновым. Я смотрел на разговорившихся стариков. Их глаза горели, все телесные недуги словно отлетели от них на этот миг куда-то далеко. Наконец Давыдов спохватился, стал прощаться и, вновь отдав Федотовой земной поклон, выбежал из комнаты. Он спешил на ужин, который труппа Малого театра давала в его честь. На этом ужине он пробыл до семи часов следующего утра, непрерывно рассказывал, декламировал, пел и даже плясал, одушевляя все общество. Только в семь часов утра Южин наконец велел отвезти Давыдова спать, ибо вечером ему предстояло играть Фамусова. И все это на исходе седьмого десятка.

Могучая электризующая сила творчества стариков заключалась не только в их великом художественном даровании, но и в неиссякаемой свежести их души, которая побуждала их неустанно проявлять это дарование в художественных созданиях и помогала нм торжествовать над немощами плоти. В это время я сошелся близко и с Южиным, ставшим во главе Малого театра и пригласившим меня читать русскую историю театральной молодежи. Меня привлекали к этому выдающемуся деятелю русского театра и его яркий, умный и разнородный талант, и его высокая интеллигентность, и та гордая смелость, с которой он в пору стадного суетного увлечения разными побрякушками театрального модернизма провозглашал свою верность заветам и традициям, составившим славу московского Малого театра.

Все эти мои занятия архивными исследованиями, преподаванием, театром все же не потушили во мне живого интереса к вопросам политики. Деятельность парламентария меня не привлекала: ведь она совсем не оставила бы времени для тех других занятий, которые являлись моим призванием. Но помимо науки и преподавания была еще одна область деятельности, которой я отдавал немало времени и сил и которая связывала меня с политикой. То была журналистика и публицистика. Я уже упоминал, что с 1906 г. я сделался постоянным сотрудником "Русских ведомостей". Это сотрудничество все развивалось, принимало все большие размеры. В конце 1907 г. умер Гольцев. С его смертью журнал "Русская мысль" остался без руководителя, и ему