– Телефон! – крикнул Данте, когда я вставила ключ в замок. – Скорее!

Он побежал брать трубку. Я нерешительно вошла в дом.

Мои шаги громыхали по почти пустым комнатам первого этажа. Голос Данте, разговаривавшего по телефону, эхом отдавался в доме. Столового гарнитура не было. Исчезла горка красного дерева с фарфором, занимавшая половину коридора, и большой бабушкин телевизор. Полуденное солнце освещало гостиную и два оставшихся предмета мебели: ее мягкое бордовое кресло и нечто новое – кровать с водяным матрасом. Растерявшись, я присела на нее и подождала, пока подо мной перестанет колыхаться.

В своем последнем письме бабушка писала что-то о церковной распродаже и как грузовик вывез от нее всякое старье, но я и не догадывалась о почти полной пустоте. От проезжавших по улице машин дрожали стены. Шаги Данте громом раздались в гостиной.

– Звонила юрист, – сказал он. – Хотела с нами пересечься, пока мы тут. Я назначил встречу на завтра на девять утра.

– Люди начнут собираться здесь, надо же что-то на стол поставить. Позвони и отмени встречу.

– Она говорит, разговор займет меньше получаса. Мы успеем. Кажется, напротив есть гастроном? И булочная в квартале найдется? Вряд ли завтра набегут тысячи.

Он присел рядом на кровать, и мы закачались на волнах всколыхнувшейся воды.

– Зачем она купила эту кровать, понять не могу, – сказала я.

– Может, у нее спина болела? А мне здесь нравится. Спартанская обстановка. У этого дома есть немалые возможности.

– Здесь было гораздо больше вещей, – сообщила я. – Должно быть, она знала, что скоро умрет.

Данте хлопнулся на спину.

– Что там у нас, часа три-четыре до панихиды? Покемарю-ка я, пожалуй. Я совсем вымотался. – Он начал массировать мне крестец. – Ты в порядке?

Я оглянулась на его улыбку.

– Спасибо за помощь, – поблагодарила я. – Что привез меня и вообще.

– Тебе нет нужды благодарить меня, детка, я ведь твой муж.

– Я не буду спать с тобой сегодня, – произнесла я.

Массаж прекратился.

– Хорошо, пожалуйста, я могу проявить терпение. У нас впереди все время мира. Только, по-моему, если мы собираемся когда-нибудь…

– Я буду наверху, – сказала я. – Кемарь.

В маминой комнате ничего не оказалось – голые стены, в ящиках комода и в шкафах ни единой нитки. Во мне рос гнев: почему нельзя было оставить ее вещи до меня, пока я не буду готова их забрать? Пустота казалась предательством, незаслуженной оплеухой.

– Черт бы все побрал, бабушка! – крикнула я.

Она оставила нетронутой мою старую комнату. Консольный телевизор на ножках, зеленый клетчатый плед на кровати, стул у окна. Я сидела на нем шесть лет, сердито глядя на мир и заедая боль. Теперь я поняла, почему мама так упорно гнала меня в колледж, терпела мои ужасные слова, глубоко ранившие ее во время наших баталий из-за продолжения учебы. Мать понимала опасность бабкиного дома, где тяжелая мебель и портьеры высасывают из человека силы, пока он не станет странным, озлобленным и загнанным. Мама хотела, чтобы колледж меня освободил. Пусть в Пенсильвании я чудовищно накосячила, но все равно поездка туда стала новым стартом, увела меня отсюда. Я снова увидела, как мать стоит возле телевизора с разделочным ножом в руке и держит отрезанный телевизионный провод. Мама, воин любви.

Я подошла к комоду. Затаив дыхание, я выдвинула нижний ящик, вынула сложенные простыни и прочла: «Я люблю Бернис Холланд. Искренне твой, Алан Лэдд». С огромным облегчением я села на кровать и заплакала от счастья.

Правда в том, что бабушка как раз давала мне достаточно времени, чтобы приехать сюда и взять, что я хочу. Я представила, как она стаскивала по лестнице тяжелые коробки, надрывая свое слабое сердце, потому что ей нужно было привести дела в порядок. Она имела право опустошить комнаты. Она любила меня, как умела.

Я отодвинула засов и распахнула дверь на площадку, поднявшись на шесть ступенек до квартиры на третьем этаже. Бабушка держала ее запертой и не пускала больше жильцов с того дня, как Джек и Рита уехали не прощаясь. Как ночной страж порядка, я подергала дверь и снова спустилась на второй этаж.

Если Данте разоспался, решила я, напишу ему записку и поеду в похоронное бюро сама. На панихиду придут успевшие поседеть прихожанки церкви Св. Антония, которые помнят, во что я себя превратила в юности. Они сидели на проводах мамы и слышали, как я орала на отца, навсегда прогоняя его из моей жизни. Последний раз мы с ним виделись на маминых похоронах. Данте уверен, что мой отец давно умер.

Он не спал. Стоя на лестнице, рассматривал фотографию мамы и Женевы, юных девушек в белых платьях.

– Какие красавицы, – восхитился он. – Кто это?

– Одна из них моя мать.

Он указал на Женеву, и я покачала головой.

– А, понял, – закивал он. – Теперь я вижу сходство. Ты унаследовала ее красоту.

– Ага, конечно, – не удержалась я.

– Это правда, ты просто не видишь. – Он прижался затылком к стене между рамками. Казалось, он балансирует двумя семейными фотографиями на плечах. – Долорес, я не знаю, думала ли ты об этом, но, скорее всего, этот дом теперь твой. У тебя есть планы, что с ним делать?

– Избавиться, – ответила я. – Я его не хочу.

– Ты же мечтала иметь свой дом?

– Не этот.

Данте приобнял меня и поцеловал в лоб. За шесть часов он прикасался ко мне чаще, чем за последние шесть месяцев.

– Я люблю тебя, Долорес, – прошептал он, целуя мою шею и ухо.

– Тогда это моя обязанность, – отозвалась я. – Ты не мог бы перестать?

Он отпустил меня и поднялся еще на две ступеньки, разглядывая фотографии.

– Я вот что подумал, – сказал он. – Может, переедем сюда и начнем все заново? Это же прекрасный шанс! Я могу найти здесь место учителя – в моем личном деле ничего такого нет.

– А я?

Он протянул руку и большим пальцем обвел мои сросшиеся брови.

– Детка, кассирши нужны в каждом универсаме.

Я присела на ступеньку, глядя в пол бабушкиного коридора. Вечернее солнце проходило через овальное застекленное окошко и ложилось удлиненным светлым пятном на ковровую дорожку.

– Ты женился на мне из-за аборта? – спросила я. – Проявил благородство?

– Я женился на тебе, потому что я тебя любил, – ответил Данте. – В смысле, люблю – с прошедшим временем я тут ошибся.

– Как ты можешь меня любить, если считаешь дурой-кассиршей?

– Ты не дура, ты… раскрепощенная. Хочешь секрет?

Я не хотела. Это могло дать толчок выходу моих секретов – заставить толстую девчонку распахнуть дверь своей комнаты и раскрыть рот.