– Любимый, может, лучше… Я давно не покупала противозачаточных…

– Это слишком хорошо, чтобы останавливаться. Кажется, будто мы избавляемся от проклятия, – сказал он.

– Я знаю, Данте, но если мы не…

– Если мы не… – часто дыша, повторил он.

– Остановись… – пробормотала я. Он отпрянул и застонал. Его пенис задергался, задевая мой живот, он засмеялся, глядя, как семя вытекает тонкой струйкой и сочится по моему боку. Он поцеловал меня в шею и веки и вытер мне живот своей обтрепанной серой фуфайкой.

– Джордж, если девочка, и Марта, если мальчик, – сказал он. – А если гермафродит, то Джоди.

– Не надо насмешек про детей, Данте.

– А может, я всерьез, – сказал он. – Я об этом постоянно размышляю в последнее время. О детях и работе.

Поздно спохватился, подумала я. Но осторожно спросила:

– Что ты имеешь в виду?

– Я взял в библиотеке книгу «Какого цвета твой парашют?». О смене карьеры. Как бы тебе понравилось быть замужем за социальным работником?

Я хотела, чтобы он объяснился насчет детей.

– А что такое гермародит? – спросила я.

– Гермафродит, а не гермародит. Это одна из неоднозначностей жизни.

– А-а.

Всю субботу я пролежала, сказавшись в «Лобстере» больной. К воскресному утру я ощутила такой прилив сил и уверенности, что наши неприятности закончились, что решилась выйти с Данте на пробежку. Я выдержала разминку и подъездную аллею, но когда дорога круто пошла вниз по склону холма, у меня уже жгло легкие и болело в боку.

– Беги один, – задыхаясь, сказала я. – Больше не могу.

Я смотрела, как Данте становится все меньше и меньше, пока он не свернул со Стейт-стрит.

С утра в понедельник мы с Тэнди вместе выкладывали на стойку свежие газеты и журналы. Той осенью Элвис Пресли, умерший три года назад, вдруг оказался на обложках «Пипл» и всех таблоидов. Толстолицый Элвис в белом костюме со стеклярусом.

– Что это они выкопали бедного старого Поросенка Порки? – удивилась Тэнди.

Я полистала первые страницы.

– Арестовали доктора, который снабжал его наркотиками. Он говорит, что Элвис сидел на таблетках.

– Да и фиг бы с ним, – пожала плечами Тэнди.

Все утро отдел фруктов вибрировал ярчайшими красками. Флуоресцентный свет, отражаясь от глянцевых обложек журналов с Элвисом, вызвал у меня мигрень. Что-то было не так.

Во время перерыва на ленч я взяла несколько журналов в комнату отдыха. В одной статье говорилось, что Элвисово обжорство и таблетки были одной из форм самоубийства, но никто вовремя не распознал в этих симптомах призыва о помощи. Журналисты сходились в одном: за две недели до смерти Элвис точно вынырнул из глубокой депрессии и рьяно взялся за ракетбол и обещания своей невесте. В другой статье психиатр утверждал, что это паттерн: люди совершают самоубийства, когда жизнь начинает налаживаться и со стороны кажется, что они справились со своими проблемами. Самоубийство требует большой энергии, сказал доктор.

– Что случилось? – спросила Тэнди. – Ты вся побелела.

– Скажи мистеру Ламорё, что мне срочно надо домой.

Я бежала по Мейн-стрит, представляя самое худшее: Данте лежит в ванной в густо-красной воде, Данте, посиневший, свисает с дверцы шкафа.

– Пожалуйста… – повторяла я. – Господи, ну пожалуйста…

Добежав до вершины холма, я уже успела припомнить все ошибки, которые с ним допустила, и все до единого красноречивые признаки, которых не заметила.

Я промахивалась ключом мимо скважины, царапая металл. Наконец обеими руками вставила ключ в замок, повернула и ворвалась в квартиру.

Они сидели на кровати и смотрели телевизор. Данте жевал хот-дог.

– Эй! – сказал он, подавившись полным ртом. – Что ты…

У нее были длинные, медового цвета волосы – челка заканчивалась прямо над большими испуганными глазами. Она сидела, поджав под себя ноги, в свитере, красном пуховом жилете Данте, трусах и гольфах. Данте был без рубашки.

– Если… если ты удивляешься, почему я ем мясо, – начал он, – то это в качестве эксперимента. В «Раннерс уорлд» пишут, что за два-три дня до пробежки надо насытить организм белком.

Я смотрела то на него, то на нее.

– Ты Шейла?

Она не ответила.

– Ей дома нелегко приходится. Ей нужно было поговорить, Долорес.

– Без штанов-то? И давно вы здесь этим занимаетесь?

Данте прикрыл глаза:

– С кем ты разговариваешь?

– С кем?! – заорала я. – Вышвырни ее отсюда, на хрен!

Девчонка запрыгала к двери, на ходу натягивая джинсы.

Когда я услышала, как хлопнула дверь машины, то побежала за ними. Данте выезжал задом, отвернувшись от руля, а девчонка уставилась на меня большими глазами. Я швырнула в них полные горсти гравия с дорожки. Камушки с тихим щелчком отскочили от лобового стекла.

– Сукин сын! – кричала я. – Ах ты сукин сын!

Несколько дней, когда звонил телефон, я поднимала трубку и грохала ее обратно, не давая ему возможности и слова сказать.

Но Данте не унимался.

– Чего тебе надо? – заорала я наконец в трубку однажды ночью. – Говори быстро и отстань от меня!

– Нам надо поговорить.

– Пошел к черту! Я не буду с тобой говорить до конца жизни!

Я держала слово шесть дней, а затем отыскала Данте у его родителей в Нью-Джерси. Пришлось долго ждать, прежде чем он подошел к телефону.

– Да? – произнес он.

– Гм, это я, – сказала я. – Не мог бы ты вернуться? Ты мне нужен.

Минуту он не отвечал, затем произнес:

– Слушай, я серьезно все обдумал… Может, нам пока стоит…

– Мне только что позвонили – бабушка скончалась. Я не знаю, что делать.

Данте ехал всю ночь, возвращаясь ко мне. Я встретила его на подъездной аллее. Он стиснул меня в объятьях, отпустил и снова обнял.

Мы общались вежливо и формально, пока он пил кофе и собирал себе одежду для похорон на проволочную вешалку.

Мою сумку с вещами на сутки он донес до машины.

– Ты наверняка уставший, – сказала я. – Давай я сяду за руль.

Он тронул меня за плечо и открыл мне правую дверцу.

– Позволь о тебе позаботиться, детка. Я так хочу.

Всю дорогу с холма и до самого выезда из Вермонта он то и дело брал меня за руку. Его ладонь казалась тяжелой, от нее немело запястье. Я не нарочно разминала пальцы, но, видимо, разминала, потому что он перехватывал снова и снова.