На этом он уехал.

Данте спал в ту ночь на водяном матрасе. Наверху, в бабкиной комнате, я прикрыла дверь и надела ночную рубашку. Стены сплошь покрывали римские папы и святые. Статуэтки Иисуса и Иоанна Крестителя смотрели на меня.

В верхнем ящике комода нашелся маленький флакон святой воды, носовые платки, нитроглицерин для бабушкиного сердца, а у задней стенки я нашла конверт с моими детскими фотографиями. Снимков моих тучных дней не было – бабушка тоже не желала никаких свидетельств. Ее хорошие красные четки лежали в бархатном футляре.

Без всякого предупреждения одно памятное мгновение, которое я разделила с бабушкой, нахлынуло с такой силой и так неожиданно, что у меня заболело за глазами. Это случилось сразу после того, как она узнала об изнасиловании. Мама была на работе, а я вернулась домой из школы. Жалюзи были опущены, чтобы солнце не пекло. Бабушка включила настольную лампу и сообщила, что хочет открыть мне тайну своих особых четок.

– В них есть секрет, – сказала она. – Я прибегаю к нему, когда дела совсем плохи.

Она сдвинула заднюю пластинку полого металлического распятия и взяла меня за руку. Когда она наклонила крест, крошечный, цвета ржавчины обломок выпал из него мне в ладонь.

– Что это? – спросила я.

– Камушек с дороги, по которой Иисуса вели на распятие. Положи между пальцами и покатай вот так. От этого становится легче на душе. Я оставлю тебе четки на пару дней, вдруг тебе захочется почитать молитвы или потрогать камушек из-за того, что он с тобой сделал.

Я сделала все возможное, чтобы до них не дотрагиваться. Через несколько дней четки снова исчезли. Моя память всегда настаивала, что бабка была отстраненной и непрощающей насчет меня и Джека, и вдруг, снова без всякого предупреждения, вспомнился этот момент.

Я прислушалась к Данте, затем поднялась и на всякий случай заперла дверь. Снова сев на кровать, я сдвинула ногтем пластинку на обороте распятия. Камушек был на месте – осколок гальки, твердый и красный.

– В права наследства вы вступите месяцев через девять, – говорила юрист. – Случай сомнений не вызывает – ваша жена единственная наследница. – Я ее помнила по старшей школе – Пенни, фамилию не скажу. Пользовалась большой популярностью. Теперь у нее была фамилия через дефис и пухлое, как бейсбольная перчатка, лицо, а на письменном столе стояла фотография младенца в рамке. Пенни не узнала во мне толстуху с задней парты. – Недвижимость на Пирс-стрит и крохотный банковский счет – вот фактически и все.

– Крохотный – это сколько? – засмеялся Данте.

Вчера ночью мне приснилось, что мы плаваем в океане, теплом, как ванна, – бабушка, мама, Вита Мэри и я. Вода была зеленой, как жадеит, и дышать было необязательно.

– Милая? – позвал Данте.

– Простите. Что?

– Миссис Маркс-Чапмен спрашивает, как мы планируем – продавать недвижимость или поселиться в ней?

– То есть дом? Переехать в дом?

– М-м.

– Нет. Продавать.

Данте положил руку мне на колено.

– Ну, – улыбнулся он, – пока это носится в воздухе. Определенного решения мы еще не приняли.

– Приняли, – сказала я юристу. – И не просто определенное, а абсолютно окончательное.

– Разрешите вопрос, миссис Маркс-Чапмен, – попросил Данте.

– Пожалуйста. Пенни, – сказала она.

– Пенни. Можно нам временно пожить в доме, пока еще не все права перешли к моей жене?

– Конечно, это можно устроить.

Они отпили кофе из своих чашек.

– Хорошо, – сказал Данте, улыбнувшись мне. – Отлично.

Суперетта Конни обзавелась бензоколонкой и переименовала себя в «Квикстоп фуд экспресс». В магазине все так же провисал потолок и пахло сыростью и чесноком. Конни за кассой заменила девочка-подросток в обтягивающих джинсах и свитере с люрексом. Там, где мы с Писеками подрались, когда я обозвала Стасю «грязной пиэлью», расположился «Кофейный и микроволновый центр». Насвистывание Биг-Боя я узнала прежде, чем самого Биг-Боя: волосы у него стали желтовато-серыми, и он отрастил себе телеса Гровера Кливленда. Данте заказал по фунту сыра «Проволоне», вареной ветчины и ростбиф (я отвела глаза, когда Биг-Бой нарезал мясо).

– Про булочную не забудь, – напомнила я. – Старушки, они же все сладкоежки.

На обратном пути мы прошли мимо крамольного тату-салона Роберты. Витрина была закрашена черной краской, но «павлинья» вывеска, выцветшая и облупленная, по-прежнему висела над дверью.

– Здесь раньше жила женщина по имени Роберта Джакиевич, – сказала я. – Она наносила тату и продавала расписанные вручную галстуки для девочек. Один раз бабушка увидела меня у нее в салоне и…

– Замолчи-замолчи-замолчи! – перебил Данте, зажмурился и застыл на тротуаре. Я ждала.

– Что? – спросила я, когда он снова открыл глаза.

– У меня в голове только-только начала рождаться поэма. Идея была в самом зародыше, а теперь я ее потерял! Спасибо большое.

Ради бабушки я попыталась выдержать погребальную службу, но мысли разбредались, не желая следить за ритуалом отца Дуптульски. Вспоминались прикосновения и звуки: возвращение из бесплатной клиники мамы с короткой стрижкой и оттого колючим затылком и привычная последовательность скрипов, извлекаемых бабушкиными шагами из ступенек, когда она поднималась к себе в комнату перед сном. Бормочущее гуденье вакуумного отсоса в лабортарии.

– А теперь мы еще раз протянем руку мира, попросив Господа помянуть душу благочестивой Тельмы, почившей в бозе и воссоединившейся с отцом небесным в Царствии Божием.

Руки старух потянулись ко мне сзади.

– Мир вам, – повторяли мы, обмениваясь рукопожатиями, как при заключении сделки. – Мир вам.

На кладбище теплый бриз овевал мое лицо – стояло бабье лето. Данте, сын миссис Мамфи, ее зятья и два старика из «Рыцарей Колумба» сняли бабушкин гроб с урчащего катафалка и перенесли на платформу над могилой. На кладбище приехали двенадцать стариков. Я их сосчитала, как сделала бы бабушка.

Когда отец Дуптульски закончил обряд, Пучеглазый выступил вперед и сказал:

– Мистер и миссис Дэвис хотели бы снова пригласить всех в дом миссис Холланд, двести шестьдесят два по Пирс-стрит, на легкий завтрак.

Все разошлись по машинам. Я постояла у могилы одна и отломила красную гвоздику из букета, закрывающего бабушкин гроб. Поцеловав цветок, положила его обратно. Лимузин мягко и медленно катил по кладбищенской траве. Я положила голову на плечо Данте.

Миссис Мамфи и еще три старушки поехали с нами на Пирс-стрит. Я усадила их в ряд на водяной кровати.

– Тельма никогда не говорила нам, что она хиппи, – засмеялась одна из гостий. – Упокой Бог ее душу.

Они бормотали между собой, пока мы с Данте разлепляли ломтики мясных нарезок и раскладывали на тарелку.