девятом классе 644-й московской школы. Просто скучал на уроках, отвлекался (смотрел в окно) и хватал лишь удовлетворительные оценки по всем предметам, и то, как считали педагоги, чисто случайно, с помощью хорошо подвешенного языка.

Так вот в то время…

— Тася, — сказала она. — Твоя соседка я, комната напротив. Очень рада познакомиться.

Лешка ничего еще не знал в этой огромной квартире, куда они переехали, и вот узнал: есть Тася, напротив.

— А мы на Домниковке жили, а раньше у Храма Христа Спасителя, — сказал он. — Знаешь, как раз напротив Дома правительства. Храм взорвали, а нас переселили. На нашем месте Дворец Советов строят. Между прочим, за день до взрыва я поднимался на колокольню. Если б ты знала, какой оттуда вид на Москву!

Он приврал. Не за день до взрыва, а за неделю он поднимался на колокольню Храма Христа Спасителя. Насчет вида на Москву не приврал. Вид действительно был отличный.

Это было в пору, когда он влюблялся во всех. За день Лешка мог влюбиться в пять девчонок. И во всех горячо и искренне, как это может быть только в семнадцать лет. Одновременно он беззаветно любил свою учительницу зоологии Нину Александровну — единственную молодую учительницу из всех, киноактрису Караваеву из фильма «Машенька», Дину Дурбин, Янину Жеймо, Лидию Смирнову, Людмилу Целиковскую и, конечно, исполнительницу главной роли в фильме «Большой вальс», фамилию которой Лешка не запомнил.

Но он был робок в своей любви, никогда в ней не признавался, и, поскольку Тася пришла сама и сказала, что она Тася, Лешка влюбился в нее.

Она поражала его буквально всем.

Лешка, например, бредил мировой революцией. Тася не читала газет, не думала о мировой революции. Она связала Лешке варежки на день рождения и, когда дарила их, сказала: «Я еще маленькая была, Вове, своему брату, такие же связала. Он в Испании погиб…»

Лешка, например, терпеть не мог стихов и читал только взрослые, серьезные книги, вроде Мопассана. Тася читала только детское — Кассиля, Тайца, Чарушина, Пантелеева и вдруг декламировала ему какие-то непонятные взрослые стихи:

И двух довольно!

Пожалуй, стоп?

Взгляни, как вольно

Шумливый сноп

С копны от ветра

Скользнул в напев

И в лоне метра

Посеял сев!

Уже и всходы

Из глубины

Устремлены

На зов природы.

И такие:

Ох, и сколько ж, сколько строчек,

Черных букв и черных точек!

На веселье? На беду?

Я на строчки

Упаду.

Вдоль по строчке

Я пойду,

И в глубь строчки

Я войду.

Я — черная муха,

Муха-воструха,

Срочная,

Точная,

Строчная.

Мне кровь не мила,

Тепла и ала,—

Я ее не пила,

Вовек не пила

И не пью,

Я только воду

Себе в угоду,

Не кровь, а воду

Из милых строчек,

Запустив хоботочек,

Пью.

— Правда, красиво? — спрашивала она.

— А чье это?

— Не скажу! — лукавила она.

— Правда, чье?

— В общем, один человек, а кто, не скажу. Он просил не говорить, что пишет стихи.

Лешке хотелось поразить ее, и он вспомнил, что его отец тоже писал стихи. Когда-то писал. Но как узнать, что он писал?

Вечером он долго допрашивал отца. Как ему казалось, хитро допрашивал. И все же что-то выпытал.

А на следующий день читал ей:

Хрусталь моей любви

Разбился с тонким звоном.

Осколки милые поют,

Звенят во мне.

И снова я пленен

Таинственным законом,

Пою любовь мою

В завороженном сне.

Осколки хрусталя

Мне больно сердце ранят,

Но хрупкость нежную

Люблю я вновь и вновь.

Любовь твоя всю душу мне тиранит,

Но я благословляю ту любовь.

— И все? — спросила она.

— Что все?

— Еще почитай!

Он прочитал еще:

Пусть память светлая

О друге детских лет

Останется в тебе

И будет жить всегда!

Пусть дружба верная,

Как этот мой портрет,

Не затеряется нигде

И никогда!

— Другого мне папа не показал, — извиняясь перед Тасей, сказал Лешка. — Может, он и еще что-то писал. А это, говорит, давным-давно написано. Чушь, говорит, младенческая, и даже сам смеялся, когда читал мне…

— А ты знаешь, очень хорошие стихи, — сказала Тася. — Жалко, что твой папа не стал поэтом.

— Ему просто некогда, — говорил Лешка. — Он же работает…

Лешка сам считал, что писать стихи — дело несерьезное. И то, что сказал отец, — это факт! Но Тася была Тасей. Тася почему-то любила стихи, и, наверно, потому Лешка был счастлив, что и его отец не чужд поэзии.

Они ездили с ней на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку, и Лешка таскал Тасю по павильонам, восхищаясь нашими достижениями. Она смотрела, читала, слушала, а потом говорила: «Пойдем, а-а?» И они шли к коровам и свиньям, овцам и лошадям и долго, очень долго стояли там, потому что это ей почему-то нравилось. И еще пруды, где плавала всякая птица и играла рыба, ей тоже нравились. И там она могла торчать часами.

Они вместе ходили в «Колизей» на новый фильм, и Лешка был в восторге и всю обратную дорогу напевал:

Если завтра война,

Если завтра в поход,

Если темная сила нагрянет,

Как один человек.

Весь советский народ

За любимую Родину встанет.

На земле, в небесах и на море

Наш напев и могуч, и суров.

Если завтра война, если завтра в поход,

Будь сегодня к походу готов… —

а она вдруг сказала: «Это очень плохо, если будет так!..»

Тася жила с женой погибшего брата. Она училась в техникуме и получала стипендию, чему Лешка страшно завидовал. Он знал, что у нее не было родителей, и каждый день после школы прибегал к ней в комнату, и они сидели вдвоем до вечера. До тех пор, пока вернется ее тетя Маша. До тех пор, пока придут с работы его отец и мать.

Тася не была красивой. Они сидели почти молча, Лешка смотрел на нее и без конца трепался. Болтал то есть. Ему очень хотелось быть перед ней умным,