Фрагмент рисунка. Пушкин и Вяземский.

К Юсупову поэт поехал не один, а вместе со своим другом — поэтом князем Петром Андреевичем Вяземским, много лет состоявшим в Московском Английском клубе. Воспоминанием об этой поездке стал рисунок художника Никола де Куртейля, долгое время выполнявшего обязанности придворного рисовальщика князя и постоянно жившего в Архангельском. Рисунок хранился в семейном собрании, а уже в советское время перешел во Всероссийский (когда-то Всесоюзный) музей Пушкина. На рисунке, при его увеличении, в числе гостей Юсупова без труда можно увидеть изображения обоих поэтов.

В это время Вяземский усиленно собирал материалы для книги о Денисе Ивановиче Фонвизине, начальнике князя Юсупова по Коллегии иностранных дел. Понятно, что во время поездки в Архангельское на праздник обо всем интересующем поговорить с Николаем Борисовичем было затруднительно, поэтому Вяземский и в дальнейшем не раз обращался к Пушкину с просьбами порасспросить Юсупова о старине при личных встречах.

Едва ли когда-нибудь достоверно станут известны все детали той давней поездки. Можно предположить, что Пушкин не только просил за Глинку и подарил князю рукопись своего послания. Наверняка Николай Борисович и два поэта насладились беседой — все трое были остры на язык. Не исключено, что поэты приехали в Архангельское еще накануне праздника, а ночевали в одном из служебных флигелей усадьбы, предназначенных для княжеских гостей.

В злоречивом лагере особ, возмущенных пушкинским «Посланием», оказался и знаменитый московский библиофил, член Московского Английского клуба, проигрывавший в его «адской комнате» не одну сотню тысяч, С. Д. Полторацкий, за что потом попал в позорную опеку. «Можно только улыбнуться тому, что с этими политическими рассуждениями Пушкин обратился к человеку, оставившему по себе память одного из неисправимых представителей времен регентства, которому в голову, вероятно, никогда не входили этакие отвлеченности, — вспоминал Полторацкий позднее. — Мне осталось памятно то представление меня князю Н. Б. Юсупову в 1824 году, которое имело целию определение меня в училище какое-то (кажется дворцовое), находившееся в его заведовании. Помню эти огромные залы, убранные во вкусе Людовика XV, множество картин и статуй, множество грубой челяди; наконец, кабинет сибарита, его пресыщенную, сонную фигуру, белый шлафор и церемонию его пудрения головы.

Странно, что Пушкин не нашел в России к кому обратиться с прекрасными своими стихами. Тогда живы были и Мордвинов, и Витгенштейн… Конечно, нельзя задавать поэтам тем для сочинений; но неужели нельзя требовать, чтобы они оставались верными действительности, времени, лицу…»[298].

Полторацкому вторили не менее «умные и приятные люди» — бывший попович и довольно беспринципный журналист Н. И. Надеждин, «бессмертный» Фаддей Булгарин, поляк, прославившийся своей службой как Наполеону против России, так и зловещему III-му Отделению вроде бы за Россию. Достойное сообщество…

Обыкновенно в советском литературоведении полагалось в обязательном порядке цитировать слова Пушкина, которые он, якобы, говорил М. А. Максимовичу по поводу своего «Послания». Разговор этот Максимович воспроизвел спустя полвека после гибели поэта и воспроизвел опять же, якобы, дословно. Вот эти слова:

— Но ведь вы его там изобразили пустым человеком, — сказал Максимович Пушкину.

— Ничего, не догадается, — якобы, ответил поэт[299]. Действительно, нужно совершенно не знать текста «Послания», чтобы сочинить подобный разговор.

Михаил Александрович Максимович — адъюнкт ботаники в Московском университете и профессор русской словесности в университете Киевском (почувствуйте разницу!) всю жизнь на самом деле оставался всего лишь хорошим этнографом. Воспоминания его о Пушкине весьма малодостоверны и напоминают по форме этнографические записи сказок — сказался профессиональный навык. Сам Максимович сообщал П. И. Бартеневу в Москву, что «раза три принимался писать для вас о Пушкине, да не клеится». Пришлось «подклеить» будущий текст, как говорят в Одессе, «немножко демократией», а дело было в 1863 году, в самый разгар «гласности», по злому определению М. Е. Салтыкова-Щедрина. Вот так и получилось у Максимовича нечто очень в духе «эпохи великих реформ». Стоит задаться вопросом — пускался ли великий поэт в такие весьма небезопасные откровения с двадцатишестилетним малознакомым человеком, принадлежащим к людям отнюдь не пушкинского круга? Он ведь вполне мог оказаться шпионом III-го Отделения, делающим вид, что интересуется литературой со всеми вытекающими последствиями. Да и «Послание», что называется, говорит само за себя…

Итог злопыхательств во всех сферах общества, рожденных на свет в связи со стихотворением «К вельможе», подвел Василий Львович Пушкин, обратившийся к племяннику со своим стихотворным «Посланием», написанным в Москве в середине июня или первой половине июля 1830 года. Оно оказалось последним, предсмертным стихотворением автора знаменитого «Опасного соседа».

Ж. Вивьен. «Портрет Василия Львовича Пушкина». 1823? ВМП.

Упомянутый Бомель Лоран Англевиль — французский писатель и литературный враг Вольтера. И Бомель, и Полевой, и Полторацкий оказались всего лишь слабыми литературными тенями рядом с Вольтером и Пушкиным. Впрочем, почти все критики так ничего после себя и не оставляют, кроме лая Моськи из басни И. А. Крылова. Верно замечено, что «критикам памятников не ставят».