Брайан вернулся к шести часам, объятый ликованием оттого, что прошел еще дальше и взобрался на вершины еще большего количества гор, чем в прошлый раз, но выглядел он, несмотря на всю его радость, совершенно измочаленным. Увидев его так давно знакомое лицо, теперь трагически изможденное и понурое, хотя и излучавшая диковатую улыбку, Энтони почувствовал сильный прилив тех же чувств, которые он испытал в первый же вечер: заботливое участие к старому другу, искреннее сочувствие его страданиям — и вместе с этим невыразимое чувство вины перед ним, ответственность за его судьбу. Моментальное признание могло бы уменьшить его боль и в то же время позволило бы ему выразить свои чувства, но он колебался и не говорил ни слова. И через несколько секунд, в ходе почти моментального химического процесса, произошедшего в его психике, сочувствие и участие соединились с чувством вины и образовали гнев. Да, он определенно злился на Брайана за то, что тот выглядел таким усталым, за то, что он уже был таким несчастным, и за то, что станет еще более несчастным в тот момент, когда ему будет поведана правда.

— Ты с ума сошел, изнуряя себя так, — резко сказал Энтони и повел Брайана в дом, чтобы тот отдохнул перед ужином.

После еды они пошли на маленький лужок рядом с домом и террасой и, расстелив коврик, улеглись, глядя на небо, зеленое ко времени их приезда, а теперь постепенно приобретающее все более густой синий оттенок.

«Вот и настал неумолимый срок», — подумал Энтони с екнувшим сердцем; и в тягостном молчании стал готовить речь, просчитывая в мозгу все возможные ходы; он все еще колебался между резкой и скоропалительной правдой и уклончивой стратегией, которая постепенно подготовит жертву к последнему удару.

Но перед тем, как он решил, какой подход наиболее соответствовал его признанию, Брайан внезапно начал длинную и сбивчивую речь. Было очевидно, что он также ждал удобного случая облегчить душу, но вместо того, чтобы изображать кающегося грешника, как он намеревался, Энтони внезапно обнаружил в себе (отчасти к облегчению, отчасти к огорчению и смущению) стремление к тому, чтобы сыграть роль исповедника и духовника; ему захотелось прослушать заново историю, которую Джоан уже рассказала ему — ту самую, что была разукрашена святыми Мониками и внутриутробными реакциями и так чудесно подействовала на Мери Эмберли. Ему предстояло услышать, какой унизительной, какой болезненной его друг сочтет невозможность сдержать в узде собственное тело, подавить в себе низкую похоть, недостойную любви, которую он чувствовал к Джоан. Или, может быть, Брайан, цитировавший строки Мередита: «Вулкан огромный изрыгает языки пламени из бездны к небесам», — не счел бы «это» недостойным, когда обстоятельства позволили бы «этому» занять свое место в неразрывном комплексе, составляющем идеальный брак, но недостойным именно тогда, когда «это» не могло найти законного выражения, потому что «это» могло бы бросить вызов здравому рассудку.

— Мне п-пришлось б-бежать, — объяснил он, — ф-физически устраниться на б-безопасное расстояние. П-потому что я н-не был сп-пособен к-к-к… — «контролировать» у него не получилось, и он удовольствовался менее выразительным словом, — управлять с-собственной в-волей. Стыдно быть слабым, — закончил Брайан.

Энтони кивнул. Слабым в том, чтобы решиться на поцелуй, и не менее слабым, когда дело дошло до прерывания того, что совершилось по общему согласию — хоть и было чем-то большим, чем просто слабость, чем-то положительным, развратной пирушкой в ситуации глупой, опасной, неуместной.

— Н-но если знаешь, что н-не м-можешь это п-побороть, — говорил Брайан, — я считаю, что лучше уйти в с-сторону. Лучше, чем вп-путаться в неизбежную п-передрягу.

— Да, я согласен, — процедил Энтони, удивляясь, почему он не поддался своему порыву и не вышел в Кенделе.

— И н-не т-только впутаться с-самому, н-но и впутать других. — Повисла длинная тишина, и затем медленно и усердно Брайан принялся объяснять, что самым великолепным, самым прекрасным в Джоан была ее естественность. Она была сильна, как сама природа, и так же непредсказуема; она была добра, как природа, щедра и до глубины души невинна. Она обладала всеми качествами летнего пейзажа, цветущего дерева, водоплавающей птицы, что летает, вся сверкающая и с горящими глазами, между камышей. Эта естественность и была тем, что он так любил в ней, потому что она так разительно отличалась от его собственной скрупулезности и рационализма. Но та же естественность делала для Джоан невозможным понимание, почему он считал ее присутствие таким опасным, почему он чувствовал необходимость держаться от нее подальше. Ей было неприятно оттого, что он удерживал себя от этого, она считала, что это происходит потому, что он ее не любит, в то время как на самом деле…

На самом деле, говорил себе Энтони, находя некоторое утешение, вновь будившее в нем чувство превосходства и насмешливый цинизм, она жаждала поцелуев, и при первой ласке все ее тело с содроганием протестовало против запрета, наложенного на «это».

— Н-на самом д-деле, — с усердием выговаривал Брайан, — я люблю ее б-больше, чем всегда. Н-несоизмеримо больше. — Он секунду помолчал, затем продолжал, глядя на Энтони: — Н-но что мне д-делать?

Все еще охваченный высокомерным презрением, Энтони грубость молчаливого ответа счел еще одной победой, столь, однако, недолгой, как и легкой. Первая мысль его сменилась беспокойным осознанием того, что он поставлен перед выбором: или сказать Брайану, что произошло между ним и Джоан, или дать еще один успокоительный и уклончивый ответ на его вопрос, отложив разглашение правды на потом. Но такой успокоительный ответ был бы чудовищно лживым, и когда бы он наконец решился сказать Брайану правду, то тот навсегда бы запомнил именно эту ложь и непременно использовал бы ее против Энтони при первом удобном случае. Но сказать правду теперь же, в этом конкретном контексте, было бы особенно болезненно, и болезненно, продолжал думать он, не только для него самого, но также, помимо всего прочего, для Брайана. После всего, что Брайан сказал в этот вечер, выдать обыкновенный отчет того, что случилось, было бы чрезмерной жестокостью и преднамеренным оскорблением.

21 сентября 1934 г.

Размышления святой Терезы. «Давайте смотреть на наши собственные недостатки, а не на недостатки других. Нам не следует настаивать на том, чтобы каждый следовал нашим путем, не следует брать на себя смелость учить других духовности, ведь мы сами толком не знаем, что это такое. Стремление к праведности души, хоть и данное нам Богом, может часто свести нас с прямого пути». Ко всему этому добавьте следующее: Великая благодать Божия — заниматься самоисследованием, но слишком много — так же плохо, как и слишком мало, как говорится; поверьте мне, с Божьей помощью мы совершим больше путем размышлений о Божественном, чем если будем заняты исключительно собой. Но наш опыт говорит нам о том, что размышление о Боге — о благости в самом открытом виде — есть путь к осознанию того, что благость присутствует в незначительной степени в жизни человека и часто стремление к осознанию благости удерживает от какого-то сущего, не являющегося обычной человеческой личностью и сильно подчиненного ей. Христианский Бог и буддийский высший Разум суть результаты конкретного опыта, но буддист отклоняется от нормального состояния больше, чем христианин. Христиане, конечно, находились в этом состоянии чаще, чем буддисты, и столкнулись с более серьезными трудностями при выражении его в ортодоксальных терминах. Обе концепции правомочны — так же, как правомочны как макроскопический, так и микроскопический взгляды на материю. Мы наблюдаем окружающий мир с помощью физиомыслительного аппарата, и этот аппарат может отвечать только на определенные стимулы. В пределах относительно узких он работает. Природа явлений, воспринимаемых каждым из нас, зависит от природы индивидуального инструмента и от его применения, заложенного в нас с детства или выбранного нами впоследствии. Исходя из этих данных, можно сделать выводы, которые могут быть логически состоятельными или несостоятельными. Любая философия интеллектуально оправданна, если, во-первых, она опирается на факты, которые для философа являются данными, и если, во-вторых, логическое построение, основанное на этих фактах, выдерживает критику. Но философия, интеллектуально оправданная, не означает философию, оправданную нравственно.