Он знал?

Нет. Зверю в голову не могло прийти, что он станет человеком. Он полагал, что Гот будет убивать нелюдя. И у нелюдя был бы шанс выжить. У человека — нет.

Не хочется. Господи, до чего же не хочется! Но есть ситуации, в которых личные отношения уже не играют роли. Убийство среди своих карается смертью. Так нужно. И так должно. И, значит, Зверь умрет.

— Русский ковен, — прошелестело сбоку. Гот отвел взгляд от монитора. Обернулся к Пижону. Тот, словно почуял что-то, зачастил:

— Я их помню. У меня на имена память. И на лица. Профессиональная. Их показывали… сорок человек. У него лицо меняется, ты видел. Он похож становится. На каждого… Это он, Гот. Это палач. Ты…

Пижон подавился словами. И зубами. Как сидел, так и полетел назад, перевернув кресло. Гот потер костяшки. Он очень редко бил руками. Пилоту без рук не взлететь.

И Зверь тоже всегда берег пальцы…

— Это все, что у тебя есть? — холодно поинтересовался майор, показав на чипы с записями.

Пижон молча кивнул. Он сидел рядом с упавшим креслом, выплевывал выбитые зубы и, кажется, ждал, что его будут бить дальше.

— Встать! — рявкнул Гот.

Боец вскочил на ноги. Вытянулся. Из разбитого рта текла кровь.

— Где были установлены камеры? Отвечай!

— Сначала в цехе, в лаборатории, в рейхстаге и у тебя. — Кровь капала на форму, растекалась темными пятнами. — Потом я переставил одну от тебя к Зверю. А из лаборатории — к Уле,

— Сука, — прошептал Гот по-русски, прекрасно понимая, что это за «потом», о котором говорит Пижон, — трое суток гауптвахты. Пошел!

— Есть! — Пижон счастливый, что легко отделался, развернулся и, пошатываясь, отправился к выходу.

Гот снова потер костяшки пальцев. Рука ныла. Не сильно, но достаточно противно. Надо было хоть перчатки надеть, что ли

Ладно, Пижон. Зверь умрет. По твоей милости умрет, спасибо тебе за это огромное. Но и ты эти трое суток на всю жизнь запомнишь. Мало не покажется.

Майор перебрал аккуратно пронумерованные и надписанные чипы. Все так, как сказал Пижон. Записи из цеха. Из лаборатории. Из жилых отсеков.. Журналист. Тварь продажная. Не побоялся ведь в настоящую армию пойти, лишь бы только выслужиться там, у своих.

С Фюрером все ясно. Он действительно повел себя неправильно. И на месте Зверя Гот, пожалуй, поступил бы так же. Разве что не шею сломал, а пристрелил, но это дело вкуса. Костыль был списан со счетов сразу. По сути, Зверь получил на него добро. Но Резчик… то, что случилось с ним, иначе как убийством назвать нельзя. И еще эта мертвая девушка сказала, что Зверь не может не убивать, если у него в запасе нет хотя бы двух жизней. Сейчас в запасе у Зверя жизней нет вообще.

Это и к лучшему. Он умрет быстро. Он сам рассчитывал площадь повреждений, которые причинит взрыв. От лагеря на плато не останется ничего. Даже пепла. Достаточно не выпускать Зверя из его тюрьмы. Просто не выпускать.

Он поймет. Он уже завтра поймет, что происходит. Гот бросил взгляд на часы. Четыре утра. Значит, уже сегодня. Что ж, Зверю предстоят два или три не самых приятных дня. Но Резчику было хуже. Да и всем другим, кого Зверь убил, пришлось не сладко. Три дня в ожидании неизбежной смерти стоят нескольких часов под ножом или целой ночи, заполненной черным ужасом. Что же он сделал с Резчиком? И как он это сделал?

Не важно.

ЗА КАДРОМ

… Сделав несколько глубоких вздохов, генерал толкнул дверь, открывая ее как можно шире. Щелкнул кнопкой фонарика — свет в ангаре не включался из принципа: это запомнилось по предыдущему посещению. И не удивился Николай Степанович тому, что осветительные панели ожили в тот миг, когда он переступил порог. Ожидал чего-то подобного. Сначала замок, теперь вот свет, как-то оно получится с болидом?

Воздух внутри был затхлым — ангар не открывали с позапрошлой весны, а сейчас уже буянила над Москвой метельная зима.

Оглянувшись на пустынный зал, дабы убедиться в отсутствии нечаянных свидетелей, генерал вошел и закрыл за собой дверь.

Болид выглядел странно. Весин видел его всего один раз, все тогда же, весной, когда еще жива была надежда на то, что поиски Зверя не затянутся надолго. И в прошлое посещение ангара Николай Степанович не особо присматривался к машине. Тогда, помнится, отметили, что баки болида заполнены горючим, аптечка укомплектована и, судя по всему, никогда не использовалась, в крохотном багажном отсеке не нашли ничего, кроме чертежной папки с листами ватмана и пары карандашей. Скукота. Сняли отпечатки пальцев, убедились, что они совпадают с теми, что получены в недоброй памяти пентхаузе, и на этом успокоились.

Сейчас Весин разглядывал болид внимательно и чуть настороженно. Разумеется, он не ожидал, что «Тристан-14» окажется хоть сколько-нибудь похож на «Альбатроса» — надежную семейную модель с просторным салоном и огромным багажником. Именно «Альбатрос» приобрела когда-то семья Весиных, планируя на нем совершать поездки к разлетевшимся в разные уголки мира дочкам. Спортивная модель, вне всяких сомнений, должна отличаться от кругленькой лодочки, рассчитанной на нескольких пассажиров, может быть, даже детей. Должна. Но не настолько же!

Николай Степанович не был страстным авиалюбителем и не испытывал интереса к многочисленным журналам с красочными фотографиями болидов, уж тем более не привлекали его скучные цифры различных ТТХ. А если бы и занимался он этим более-менее серьезно, все равно четырнадцатый «Тристан» разительно отличался от любых фотографий.

Во-первых, он был маленьким. Очень маленьким. Прямо-таки крохотным. Два кресла, стоящих одно за другим, по идее должны были вмещать двух человек. Весин вспомнил рассказ Игоря Юрьевича о полете до Владивостока и от души посочувствовал злосчастному магистру. Втиснуться в тесный салон «Тристана» вдвоем казалось невозможным. Понятно, что внутри машина чуть просторнее, чем представляется снаружи. Но не настолько, чтобы пассажир чувствовал себя комфортно.

Во-вторых, болид был… не был болидом. Узкий, хищный, чуть выгнутый вверх, «Тристан», вопреки расхожему мнению, не походил ни на рыбу, ни уж тем более на птицу. Он вообще ни на что не был похож. Разве что сам на себя. Крылья какие-то кургузые, нелепые, цыплячьи. А колпак, наоборот, слишком большой. Не объемом, если бы так! Плексигласа многовато. Слишком уж все прозрачно. Когда сидишь внутри, чувствуешь себя, наверное, так, словно взлетел в небо без машины.

В общем же впечатление создавалось самое неприятное.

Если бы не безмолвная надежда, до комка в горле напоминающая взгляд ребенка. Доверчивый. Чуть испуганный. Открытый.

— Ну что? — мягко спросил Николай Степанович. Думал, что собственный голос прозвучит гулко и неуместно, как бывает, когда говоришь сам с собой. Нет. Вышло вполне естественно. — Ну что, малыш, соскучился? Ты меня не бойся…

Неожиданно для себя Весин провел ладонью по пыльной дюрали корпуса.