Письмо

«Я Вас слишком любила, чтобы позволять Вам думать, будто перемена, которую Вы во мне замечаете, произошла от моей ветрености; узнайте, что причиной ей – Ваша неверность. Вы немало удивлены, что я говорю о Вашей неверности; Вы так искусно ее скрывали, а я так старалась скрыть от Вас, что знаю о ней, что Вы вправе удивляться моей осведомленности. Я и сама удивлена, что мне удавалось Вам ее не показывать. Мне на долю выпала небывалая мука. Я верила, что Вы питаете ко мне пылкую страсть; я не скрывала от Вас той, что питала к Вам, и как раз тогда, когда я раскрыла ее Вам до конца, я узнаю, что Вы меня обманывали, что Вы любили другую и, по всей видимости, приносили меня в жертву этой новой возлюбленной. Я узнала об этом в день состязаний; потому я там и не была. Я сказалась больной, чтобы скрыть расстройство моих чувств; но они действительно расстроены, и плоть моя не снесла такого сильного потрясения. Когда мне стало лучше, я продолжала притворяться тяжелобольной, чтобы иметь предлог Вас не видеть и не писать Вам. Мне нужно было время, чтобы решить, как вести себя с Вами; я по двадцать раз принимала и отбрасывала одни и те же решения; наконец я сочла вас недостойным видеть мои страдания и положила никак Вам их не показывать. Я хотела ранить вашу гордость, дав Вам понять, что моя страсть угасает сама собой. Я думала этим уменьшить цену жертвы, приносимой Вами; я не желала доставлять Вам удовольствие хвалиться, как я Вас люблю, и тем делать себя желаннее. Я решила писать Вам письма холодные и вялые, чтобы та, кому Вы даете их читать, подумала, будто я Вас разлюбила. Я не хотела, чтобы она радовалась мысли, что я знаю о ее победе надо мной, не хотела увеличивать ее торжество моим отчаянием и моими упреками. Я сочла, что накажу Вас недостаточно, порвав с Вами, и причиню Вам лишь едва заметную боль, перестав Вас любить тогда, когда Вы меня разлюбили. Я поняла, что Вы должны любить меня, чтобы испытать те муки неразделенной любви, которые я испытала так жестоко. Я подумала, что если что-то может вновь разжечь Ваши чувства ко мне, то это – показать Вам, что мои переменились; но показать так, будто я стараюсь это скрыть и словно не в силах Вам в этом признаться. Я остановилась на таком решении, но как трудно было мне его принять и как при встрече с Вами показалось трудно его исполнить! Сотню раз я была готова разразиться упреками и слезами; мое все еще слабое здоровье помогло мне скрыть от Вас истинную причину моего волнения и моей печали. Затем меня поддерживало удовольствие притворяться с Вами, как Вы притворялись со мной; и все же мне приходилось совершать над собой такое насилие, чтобы говорить и писать Вам о своей любви, что Вы заметили перемену в моих чувствах раньше, чем я того хотела. Это Вас ранило; Вы мне попеняли. Я постаралась Вас успокоить, но делала это так натужно, что Вы только прочнее уверились в том, что я Вас больше не люблю. Наконец я исполнила все, что намеревалась сделать. Повинуясь своим сердечным прихотям, Вы стали возвращаться ко мне, завидев, что я от Вас удаляюсь. Я испытала все наслаждение, какое только может дать месть; мне казалось, что Вы любили меня сильнее, чем когда-либо, а я показала Вам, что больше Вас не люблю. У меня есть причины полагать, что Вы совершенно оставили ту, ради которой бросили меня. Я могу также быть уверена, что Вы никогда не говорили ей обо мне; но Ваше возвращение и Ваша скромность не могут искупить Вашей ветрености. Ваше сердце было поделено между мной и другою, Вы обманули меня; этого достаточно, чтобы мне больше не доставляло удовольствия быть любимой Вами так, как, мне казалось, я заслуживаю, и чтобы я не меняла своего решения никогда больше Вас не видеть, чем Вы были так удивлены».

Принцесса Клевская читала и перечитывала это письмо несколько раз, но так и не поняла его. Она видела только, что господин де Немур не любил ее так, как она думала, и что он любил других, которых обманывал так же, как ее. Какая картина, какое открытие для женщины ее нрава, питавшей пылкую страсть и только что давшей ее свидетельства одному мужчине, которого считала их недостойным, и другому, с которым дурно обошлась из-за его любви к ней! Никто еще не испытывал разочарования столь мучительного и жгучего; ей казалось, что горечи этому разочарованию придает то, что произошло в тот день, и что если бы господин де Немур не получил оснований думать, что она его любит, то ей было бы безразлично, что он любит другую. Но она обманывала себя; и та боль, которая казалась ей непереносимой, была не что иное, как ревность со всеми муками, ей сопутствующими. Она узнала из письма, что у господина де Немура было давнее увлечение. Она находила ту, что написала это письмо, исполненной ума и достоинств; она считала ее заслуживающей любви; она видела в ней такую смелость, какой не ощущала в себе самой, и завидовала силе духа, с которой той удавалось скрывать свои чувства от господина де Немура. Из последних слов письма она заключила, что та женщина полагала себя любимой; она подумала, что скромность, которую выказывал с ней герцог и которая так ее трогала, была, быть может, всего лишь следствием его страсти к той женщине и боязни ее огорчить. Одним словом, она передумала все, что могло отягчить ее горе и ее отчаяние. Как перебирала она в уме собственные поступки! Как вспоминала советы матери! Как раскаивалась в том, что не была достаточно тверда и не порвала сношения со светом против воли принца Клевского или не исполнила своего намерения признаться ему в своей склонности к господину де Немуру! Она находила, что лучше было бы открыть ее мужу, чья доброта была ей известна и кто постарался бы ее скрыть, чем показать ее мужчине, который был этого чувства недостоин, который ее обманывал, быть может, приносил ее в жертву и добивался ее любви единственно из гордости и тщеславия. Наконец она сочла, что все несчастья, которые с ней могли случиться, и все крайности, до которых она могла дойти, меркли перед тем, что она позволила господину де Немуру догадаться о ее любви и узнала, что он любит другую. Единственным утешением ей была мысль, что хотя бы теперь, когда ей все известно, она может больше не опасаться самой себя и совершенно излечиться от своего чувства к герцогу.

Она и не подумала о том, что дофина велела явиться к ее отходу ко сну; она легла в постель и притворилась, что ей нездоровится, так что когда принц Клевский вернулся от короля, ему сказали, что она спит; но она была далека от той безмятежности, которая навевает сон. Всю ночь она провела, беспрестанно терзая себя и перечитывая это попавшее к ней письмо.

Принцесса Клевская была не единственной особой, чей покой смутило это письмо. Обронивший его видам де Шартр (а не господин де Немур) был в крайней тревоге из-за него; он провел весь вечер у господина де Гиза, который давал званый ужин в честь герцога Феррарского, своего шурина; там собралась вся придворная молодежь. По воле случая разговор за ужином зашел об искусстве писать письма. Видам де Шартр сказал, что имеет при себе лучшее письмо, какое когда-либо было написано. Господин де Немур утверждал, что такого письма у него нет и что он говорит из чистого тщеславия. Видам отвечал, что герцог испытывает его скромность, но что он тем не менее не покажет письмо, а прочтет из него несколько строк, по которым будет видно, что немногие из мужчин получали такие письма. Он тут же решил вынуть письмо, но не нашел его; тщетно он его искал, над ним стали подшучивать; но лицо его выражало такую тревогу, что все прекратили этот разговор. Он ушел раньше прочих и помчался к себе; ему не терпелось взглянуть, не оставил ли он это исчезнувшее письмо дома. Он все еще его искал, когда к нему явился старший камердинер королевы и сказал, что виконтесса д’Юзес сочла необходимым спешно его предупредить, что у королевы говорили, будто у него из кармана во время игры в мяч выпало любовное письмо; что собравшиеся пересказывали немалую часть того, что там было написано; что королева выказала изрядное любопытство взглянуть на это письмо; что она послала за ним к одному состоящему при ней дворянину, но тот ответил, что оставил его Шатляру.