старую итальянскую живопись, которую Ян видел в Италии, из эпохи, предшествовавшей Возрождению. В них был какой-то готический стиль, полный строгости и в то же время жизни, соединяющий в себе одновременно простоту и выражение. Прелестных линий, искусственных противоречий и художественных ухищрений здесь нельзя было найти; впечатление, производимое картинами, было спокойное и серьезное. Свет и тени не были произвольно разбросаны и не усиливались напоказ, но были использованы как средства.

Ян, который привык к изысканному и изыскивающему искусству, перешедшему от Перуджино и Анджелико да Фиезоле к Рафаэлю и носившему на себе следы манерности, принужденности, видел здесь нечто отставшее, готическое, но в то же время поражающее простотой. А это было выражение не земных лиц, нарочно изображающих какое-либо чувство, но идеальные лица, проясненные небом, восторженные или же героически, не по-человечески страдающие.

Ангелы с орудиями страстей Господних, являющиеся на фресках, были так красивы и полны такой истинно ангельской печалью, что Ян, всматриваясь в одного из них, как бы на него глядевшего и показывавшего ему крест, почувствовал сердцебиение и какое-то неизведанное еще волнение.

Запрестольный образ изображал Спасителя в саду.

Сейчас, когда мы знаем Овербека, только с его творением можно сравнить этот образ; он только мог бы написать его с такой силой простоты и с таким могучим вдохновением. Краски были положены несколько твердо, драпри ломались несколько в духе Мартина Шена, колорит, быть может, был слишком напряжен; но тем не менее это было творение, восхищающее несравненной экспрессией. Страдание на лице Спасителя, ангелы со слезами на глазах и уснувшие ученики были изображены с чувством, которого бы не хватило Яну, в чем он себе сознался.

— Я бы написал милее, приятнее для глаз, но только не так. Это выражение лица, движений вылилось из груди, может быть, во время молитвы. Это род интуиции, видения, которое продиктовало то, чего бы не могли дать холодное рассуждение и умение.

Крест, дисциплина, молитвенник и четки объяснили Яну происхождение вдохновения брата Франциска. Он остановился, смотрел, долго думал и вздохнул над собой.

Он почувствовал, что со всем своим совершенством он мал и бессилен.

Не окончил он рассматривать притвор, как послышались быстрые шаги, и брат Франциск, бледнее обыкновенного, явился в дверях. Увидев Яна пораженного, задумавшегося, поколебался, войти или уйти.

Художник подбежал к нему.

— Прости, — сказал он, — любопытство!

— Разве так можно! Разве можно! — ворчал монах.

— Прости и к тому же разреши загадку, которой является для меня твоя работа. Кто дал тебе выражение? Кто вкладывает душу в твои фигуры? Кто вкладывает эту незаученную и неподражаемую жизнь, которой все дышат и прельщают? Кто тебя научил?

— Молитва, — тихо ответил брат.

— А! Ты великий художник! Великий художник! А мои работы рядом с твоими это холодные статуи рядом с живыми людьми!

— О, сударь! Я неуч, не стыди меня.

— Ты! Я бы должен поучиться у тебя. Не понимаю, почему ты не расписываешь весь костел!

— Я здесь не надолго, а притом разве я бы сумел? — смущенный и как ребенок опуская постоянно глаза говорил монах.

— Сумел ли бы? — ответил с увлечением Ян. — О, более горячая жизнь виднелась бы в этих фигурах, которые теперь стоят холодные и сухие, словно ожидая, кто им даст душу!

И сев на скамью, наклонив голову, замолчал.

Брат Франциск взял его за руку, пожимая сочувственно.

— Брат, — сказал он, — ибо мы можем так называть друг друга… У тебя болезнь души, тяжелая болезнь. Покой ушел от тебя, ты потерял веру, и мир кажется тебе черным. Молись! Молись! Молись! Это единственный совет. Взгляни на небо, где наш Отец, на землю, где имеешь братьев, а отвороти взор от себя, потому что, быть может, слишком часто туда смотришь. И молись! Отбрось гордость и открой сердце любви к Спасителю и люби людей в Спасителе. Молитва тебя излечит.

— Молиться! — сказал Ян. — Молиться, когда я не верую!

— Придет вымоленная вера! Вера, этот дар Бога, который не приобрести ни волей, ни какими средствами, которую можно лишь выпросить слезами, вдруг осветит тебя, как восходящее солнце своими лучами, и проснешься в сиянии утра, упадешь ниц, благодаря. Молись, молись, — добавил он, — а я и за тебя буду молить Бога.

Начиная с этого дня притвор уже не бывал заперт для Яна, а два художника понемногу сдружились, крепко привязавшись друг к другу. Несмотря, однако, на советы брата Франциска, Ян еще не заставил себя обратиться к вере и молитве, остался холодным, каким был; монах добился лишь того, что Ян не пропускал богослужений и хотя бы равнодушно, без чувства исполнял все религиозные предписания в ожидании, что дух сойдет на него. Ян, не очень-то доверяя этому средству, дал слово, что его применит, и сдержал обещание. Несколько дней спустя после описанной встречи Ян узнал историю ксендза Франциска от него самого.

Сын бедных дворян, он провел молодость странным образом, в скитаниях по свету и в совершенном равнодушии к религии. С более богатыми людьми он посетил Голландию, Францию, Англию и, наконец, Швецию.

Что он испытал, что претерпел, об этом едва можно было догадываться; ни он, ни кто-либо другой об этом не говорили, глубокая тайна покрывала историю его сердца и души.

Возвращаясь из Швеции, захваченный бурей на море около Полонги [32], брат Франциск, тогда еще светский человек, в испуге дал обет поступить в монастырь, если спасется. Корабль сел на мель, а рыбаки на другой день свезли на берег спасшихся путешественников. Наш странник, желая сдержать обет, к чему его побуждали, вероятно, и разочарования прежней жизни, сейчас же надел на себя монашескую рясу. Тут только вдруг, почти без перехода от глубокого равнодушия, почувствовал себя освещенным и преисполненным горячей веры. Здесь, никогда раньше не быв живописцем, вдохновленный, стал писать образа святых, сам подучился, сам сделался собственным учителем и дошел до выработки того стиля, до того умения, которыми восхищался Ян.

Таков очерк жизни брата Франциска. Мы вернемся к Яну.

В первую неделю он получил от жены письмо, полное скрытых слез, но по виду веселое. Тит тоже описывал ему подробно игры ребенка, занятия матери, положение домашних дел и заканчивал все шутками нарочно, чтоб развеселить Яна. Именно это его опечалило. Он загрустил по Вильно! Мамонич писал, что Перли собирается приехать взглянуть, в каком состоянии работы.

Действительно, вскоре явился Перли со всей важностью маэстро, который идет посмотреть работу ученика. Монахи сбежались, судя по Яну, что этот мастер должен быть