– Спрос-то большой, – украдкой поглядевшись в серебряное зеркальце, тихо промолвила боярышня. – Да только не летом! Летось почти все босиком ходят – чего зазря лапти снашивать?

Павел почесал подбородок:

– Так он, может, на зиму запасся? Или к осени, к праздникам? Тогда-то уж у него все лапти раскупят.

– То так, – подумав, согласилась Полина. – Правду сказать, меня больше волхв занимает. Как это так – не видал его почти никто? А вдруг это он людишек наших смущал, подбивал на злодейство?

Потянувшись на ложе, Ремезов смачно зевнул, щурясь от бьющего в оконце солнышка:

– Говорили мы с Ирчембе о том. Я и Демьянку и Провора расспрашивал – никто нигде волхва того не видал. Ну, кроме как у Заглодова, перед пожаром. Был бы волхв раньше – мы знали бы.

– Согласна с тобой, – задумчиво кивнула боярышня. – К пожару волхв припожаловал. И смердом заглодовских он убил, и лес подожженный – его рук дело. Сотворил злодейство – и исчез, сгинул. Видать, дорожку болотную добре ведал.

Полина выгнулась, поправила смявшуюся на плече рубашку – белую, льняную. Потом, гребень с лавки взяв, волосы расчесала, сама, без всяких девок сенных. Причесывалась да вслух рассуждала, думала:

– Сдается мне, волхв тот и раньше еще приходил, да мы не знали.

– Да знали бы, любая!

Павел все же настаивал на своем, ибо был убежден в том, что чужой человек незамеченным бы не остался – не так уж и велика вотчина, не столь уж много людей, каждый чужак на виду. Леса кругом, правда… да ведь это только так кажется, что в чаще да в урочищах укрыться можно. В лесах – охотники, а у тех глаз востер – не самого волхва, так следы приметили бы, доложили.

– Так он мог на наши землицы и не заходить, где-нибудь за болотами таился, ждал…

– Вот я и говорю – кто из наших по чужим краям рыскал, те первые на подозренье!

– Видать, так… – положив гребень, Полинка пристально взглянула на мужа. – Ты что так смотришь-то?

– Как – так? – подвинувшись на ложе, молодой человек дотянулся до юной своей супруги, погладил под длинной рубахой колено.

Боярышня закусила губу, сдвинула брови будто бы в строгости, а на самом-то деле вовсе наоборот:

– Да так… как кот на сметану.

– А ты что рубаху-то надела? – негромко спросил Павел.

– Что же мне – голышом на лавке сидеть?

– Конечно! Чего тебе стесняться-то, краса моя?

Боярин ужа уселся рядом на лавку, обняв, притянул к себе женушку, поцеловал в губы…

– Тихо ты… – прикрыв очи, прошептала Полинка. – Вдруг, как в прошлый раз, да заглянет кто-нибудь?

– Да не заглянет…

Молодой человек уже дышал, словно загнанная лошадь, пламя нешуточной страсти охватило его, зажгло до дрожи все тело и тут же перекинулось на боярышню. И та вспыхнула…

– Ты бы хоть дверь на засовец закрыл.

– Сейчас…

Павел бросился к двери, быстро задвинув засов, а когда обернулся, боярышня уже ждала его на ложе. Нагая…

Ближе к вечеру Павел да Ирчембе-оглан с парой его самых верных воинов затаились в густом ракитнике близ того самого омута, о котором говорил Провор. Где Малинку… Сидели тихонько, явились неприметно, пешими – ждали. Сами пока не знали, кого… кого-нибудь из тех, кому кое о чем узнать дали, услышать позволили, вроде бы как невзначай. Может, конечно, и пустышку тянули – кто знает? Однако азарт в глазах у всех сверкал нешуточно.

Ирчембе-оглан, прищурясь, посмотрел на небо, затем оглянулся, зашептал:

– Павел, друже, ты на кого больше думаешь?

Ремезов согнал со лба слепня:

– Не знаю я.

– А все-таки? Ставлю дюжину «белок» против… гм… двух – это Онисим Дышло.

– С чего ты взял-то? – удивленно промолвил Павел.

– Ему больше всех серебришка надо!

– Серебришко всем надо – кто же откажется?

– И все ж таки…

Рядом, в лесочке, вдруг закуковала кукушка – сидевшие в засаде воины враз напряглись, приготовились… Павел нарочно не взял своих – все ж страда, каждый человек ценен. Впрочем, не только поэтому людей верных в засаду не пригласил – чтоб никто ничего, чтоб не спугнуть, чтоб… Дружинники – люди приметные, видные – одного не будет, другого, третьего – быстро слухи пойдут, докатятся и до того, до кого бы не надобно. Поэтому не рисковал молодой заболотский боярин – решил пришельцами обойтись, уж про тех-то никому никакого дела не было.

Покуковала кукушечка, и – как обычно, резко – голос свой оборвала. Павел молча кивнул сотнику, и тот, приложив ладонь к губам, засвистал малиновкой, ловко так вышло, ни за что от настоящей птицы не отличишь!

Ремезов осторожно отвел от лица ветку, выглянул:

– Ну, где же, где?

– Что, не идет, что ли? – тревожно оглянулся степняк.

– Да нет… Ага! Ну, наконец-то.

Чуть выше по течению, на берегу, как раз напротив омутка, появилась хрупая девичья фигурка. Стройненькая, высокая, в длинном синем платье без рукавов, а нижняя рубаха – белая, льняная, с узорами вышитыми. Волосы темные ленточкой цветной стянуты.

Подошла дева-краса к речке, в траву, меж ромашек, уселась – разулася, поднялась, да, подняв подол – в воду.

Ремезов нервно кусал губу: ну, где же злодей, где же? А ну, как вот сейчас… стрелою…

Да нет! Не должен бы успеть, ну, никак – на то и засада.

Девушка между тем потянулась, выпустив, подол замочила… И тут вдруг послышался характерный, такой знакомый Павлу, свист. Свист выпущенной стрелы – ой, до чего же звук мерзкий!

Черт!

Боярин дернулся – как же так? Как же допустили? Как…

Хрупая фигурка, поймав грудью стрелу, упала в реку, поднимая хрустальные, радугой играющие на солнце брызги… Падала – как показалось Ремезову – долго, медленно-медленно… или это просто так растянулось время…

А за это время много чего случилось!

Миг – и Павел уже был на ногах, бросился к реке, выхватив саблю. Позади рванул сотник, закричал:

– С того берега бьет, собака!

Двое монгольских воинов тоже вскинулись, дернули луки… снова засвистели стрелы – одна, вторая, третья…

С того берега больше никто не стрелял… правда, послышалось лошадиное ржание.

– Поймаем! – повернувшись, успокоил Ирчембе.

И тут же заливисто свистнул – чего уж теперь было таиться-то?

– Никуда он от нас, друже боярин, не денется! Мои всадники его в клещи возьмут – поймают.

– Хорошо, коли так…

– Сделаем! А ты глянь, что с парнем?