людей, сочувствующих литературному движению, говорить: «Несчастная судьба писателей: если они приятны, то оскорбляют, если тупы, то умирают с голоду». Марльборо не мог выносить печатных выходок против себя, признавался в своих письмах, что эти выходки поражают его в сердце; однажды он требовал у Болинброка, чтобы тот запретил одному журналу говорить о нем дурно. Болинброк отвечал: «Можете быть уверены, что я готов служить вам постоянно и буду рад видеть вас (что в вашей власти) предметом общей похвалы… Я позаботился сделать внушение журналу».

Женщины также приняли участие в сочинении памфлетов, и нельзя сказать, чтобы отличались большею сдержанностию и чистотою. Так, из-под женского пера вышел памфлет «Новая Аталантис»: здесь народное дело на втором плане; на первом — знатные барыни, и прежде всего герцогиня Марльборо, их любовные приключения в подробностях, и, что всего хуже, приключения выдуманные. Автора (госпожу Менлей) посадили в тюрьму. Знаменитый писатель Болинброк, будучи министром, неутомимо преследовал публицистов и их сочинения: в один день он захватил двенадцать книгопродавцев и издателей памфлетов, направленных против администрации. В начале 1712 года от имени королевы он жаловался в палате общин на «великое своеволие в издании лживых и скандалезных памфлетов, и что существующие законы бессильны обуздать такое зло». Палата, находившаяся в это время совершенно под влиянием Болинброка и товарищей его, отвечала жалобами, что издаются не одни лживые и скандалезные памфлеты против правительства ее величества, но печатаются страшные хулы против Бога и религии; палата просила уверить королеву, что употребит все усилия найти лекарство, равносильное болезни. Лекарство было найдено и состояло в том, что газеты и памфлеты были обложены огромною пошлиною; лекарство было сильно, но все же не достигало цели, потому что в нужном случае оппозиция не жалела расходов на издание.

Кроме статей в периодических изданиях и памфлетов, оппозиция пользовалась и художественными произведениями для возбуждения в публике чувств, неблагоприятных господствующей партии; так, виги в 1712 году воспользовались трагедиею Аддисона «Катон»: знаменитый охранитель древнеримской свободы являлся проповедником вигских начал, тогда как цезарь и его приверженцы напоминали тори, стремившихся к деспотизму.

Путешествие на континент не было еще в это время в Англии таким обычным явлением, как теперь: нельзя было выехать за море без королевского позволения; пошлина с заграничного паспорта была в шесть фунтов стерлингов — сумма по тому времени очень значительная. Несмотря на то, французское влияние давало себя чувствовать и при дворе, и в литературе. При дворе оно началось с Реставрации, с приезда Карла II и продолжалось постоянно, и хотя при дворе немногие могли говорить сносно по-французски, но английскую свою речь, устную и письменную, наполняли галлицизмами: можно подумать, что письма Марльборо писал француз. На лучших писателях Англии заметно также сильное французское влияние. Мы упомянули об Аддисоновом «Катоне»: если сравним это произведение с произведениями, почти тождественными по содержанию, с «Юлием Цезарем» Шекспира и «Цинною» Корнеля, то увидим, что Аддисон не имеет ничего общего с своим великим соотечественником и приближается к французскому образцу. Но английские писатели, подчиняясь французскому влиянию со внешней стороны, со стороны формы, имели могущественное влияние на французских писателей со стороны внутренней, относительно идей.

Такое явление легко объясняется из различия направлений в развитии французского и английского общества во вторую половину XVII века, — различия, естественно определившего и последующее, вытекшее из него литературное движение XVIII века. Во Франции бессмысленный исход движения Фронды, необходимое вследствие того усиление монархической власти, блестящее царствование великого короля, первенствующая роль Франции — все заставляло литературные таланты сосредоточиваться около великолепного двора, служить господствующему началу; многообразия политических вопросов не было, борьбы партий и оппозиции правительству не существовало, и потому литературные произведения должны были ограничиться чисто художественною сферою, писатели должны были иметь в виду преимущественно внешнее — форму. Цель была достигнута; французский язык усовершенствовался, получил определенность, точность, легкость, гибкость — качества, которые вместе с другими благоприятными условиями дали ему значение общего европейского языка, дали возможность произведениям французской литературы оказывать сильное влияние на литературы других народов, не исключая, как мы видели, и английской. Но английская литература давно уже получила другое направление: давно уже она служила для народа выражением его политических и церковных интересов, тесно, впрочем, друг с другом связанных, служила выражением борьбы партий, борьбы основных начал их.

Раннее обращение английской мысли на практические интересы, на политические вопросы, тесно связанные с материальными выгодами — платить или не платить, платить по первому востребованию власти или платить с правом получать отчет в употреблении платимого, раннее сознание, что наука есть могущество в жизни, — дали английской философии практический характер, заставили мыслителей обратить преимущественное внимание на способы приобретения точных и верных познаний видимого, приложимого. Мы видим уже это направление у Бекона.

В конце XVII века, когда Ньютон подмечал закон тяготения, Локк работал над своим знаменитым «Опытом исследования человеческой познавательной способности», посредством наблюдения, опыта старался определить отношения видимого мира к тем средствам, посредством которых человек овладевает этим видимым миром. Локк по своему направлению имел право сказать: «Я чувствую, следовательно, существую», в противоположность словам Декарта: «Я мыслю, следовательно, существую». Согласно такому направлению Локк отнесся и к христианству: он берет доказательство в пользу христианства как божественного откровения из сущности и действия учения и отвергает доказательство посредством чудес и сверхъестественного действия, отделяет учение от евангельской и апостольской истории, подчиняя последнюю исторической критике. Философ-либерал, отвергая сверхъестественное, вел прямо к материализму, ибо заставлял рабствовать духовный мир миру видимому, подмеченным в последнем законам; уничтожал свободу Бога и свободу человека, свободу отношений между Богом и человеком: отсутствие веры в могущество веры, в силу молитвы ведет необходимо к уничтожению той и другой, ибо призывание Бога в помощь, требование Его действия, Его вмешательства в дела физической природы и в нравственный мир человека есть требование сверхъестественного.

Относительно различия вер Локк требует неограниченной свободы, требует, чтобы еврей, язычник и магометанин были совершенно сравнены с христианином в гражданских правах. Но кто дал философу право предполагать, что еврей, язычник и магометанин отличаются философским равнодушием к своей вере, что их религиозные взгляды не будут иметь никакого влияния на их гражданские отношения к единоверцам и разноверцам? Если философ предполагал начало христианской любви, требующей снисхождения, терпимости к заблуждающемуся брату, то он, разумеется, мог предполагать это только относительно христиан различных исповеданий, а не требовал христианских взглядов от язычника и магометанина. Начало терпимости должно быть выставлено необходимо в христианском обществе, но применение этого начала должно быть предоставлено государственной мудрости, ибо нельзя во всякое время проводить его безусловно: нельзя терпеть того,