— Вы беспредельно щедры и справедливы.

— При этом учтите, что ваша служба будет продолжаться и после того, как союзники захватят Бонифачо и станут расплачиваться с вами фунтами стерлингов, а то и долларами.

— Говорят, нынче они в цене.

— И последний вопрос! Умбарт как-то намекал на то, что в Германии зреет заговор против Гитлера. Но вы же знаете, что на большее, чем грубый намек, штурмбаннфюрер просто не способен.

— Солдафон, — брезгливо обронил Шварц. — Никто в этом городе так не осточертел мне, как этот офранцузившийся полуавстриец.

— Так что вам известно об этом заговоре, господин тайный брат тайного ордена иллюминатов[55], запрещенного в рейхе, как и все прочие масонские ордены и ложи?

— Тоже не так уж много. Но баронесса фон Эслингер упорно распространяется о том, что заговор зреет. И что к осени в рейхе должен произойти переворот. Фюрер будет убит или в крайнем случае свергнут и взят под арест.

— Откуда у нее такие сведения?

Шварц взволнованно облизал губы и обильно смочил их вином. Ему явно не хотелось произносить того, что он обязан был произнести.

— Могу сказать, но только надеясь на то, что мое имя как источник информации не всплывет нигде и никогда.

— Источники подобной информации, как правило, не только никогда не всплывают, но и очень часто навсегда исчезают. Вам, господин Шварц, должно быть известно это не хуже, чем мне.

— Именно поэтому, именно поэтому… Так вот, баронесса утверждает, что сведения она получила якобы с помощью графини Стефании Ломбези.

— И все?!

— А та — из окружения обергруппенфюрера Вольфа, по существу являющегося ныне диктатором Северной Италии.

— Карл Вольф, — задумчиво подтвердил Скорцени, согревая в своей огромной ладони все еще прохладный, потеющий бокал с вином. — Высший фюрер СС и полиции в Италии. Вывший адъютант Гим-мле-ра… Серьезный источник. Умбарт знает о нем?

— Нет. Судя по всему, баронесса не доверяет ему. Во всяком случае, к постели подпускает куда охотнее, чем к своим заговорщицким тайнам.

— Вы всегда отличались суровостью нравов, Шварц, — иронично заметил Скорцени. — Мы учитывали эту вашу слабость, решая, кому бы преподнести в дар «Солнечную Корсику», — напомнил о той истинной плате за информацию и прочие его услуги рейху. Скорцени решил, что будет напоминать ему об этом все чаще и чаще. Хватит представать перед собственными агентами в облике благодетеля.

А что касается Шварца, то он хорошо помнил, что к женщинам тот действительно равнодушен. Зато обожает курчавых, под Бонапарта, корсиканских мальчишек. Продолжая, очевидно, давнюю традицию масонов. Так что с «крутостью нравов» у баварского сепаратиста все было в порядке.

— Это не суровость нравов, — возразил тем временем Шварц. ~ Я не терплю этого наглеца. Не терплю…

— Оч-чень убедительно, — поднялся Скорцени. — После посе-щения резиденции Муссолини…

— …где у вас, кстати, будет прекрасная возможность повидаться с господином Вольфом…

— …я отбываю в Берлин. Все сведения, какие только сумеете получить из источников, близких к Вольфу, будете немедленно передавать нашему связному, обученному обращаться с рацией не хуже, чем с корсиканками.

Шварц тоже поднялся и, впервые вскинув подбородок, по-великосветски помолчал.

— Через три дня Умбарта в Бонифачо не будет, — похлопал его по плечу Скорцени. — Как видите, «первый диверсант рейха» тоже иногда способен делать приятное своим надежным друзьям. Но только очень надежным, вы поняли меня, баварский сепаратист и фюрероненавистник Эрнст Шварц, проходивший в мюнхенской полиции по делу о растлении несовершеннолетних подростков?

— Если не вам, то кому еще я могу служить, штурмбаннфюрер? Правила игры мне известны.

Проводник вывел группу Курбатова на небольшую каменистую возвышенность и, махнув рукой в сторону заходящего солнца, простуженным голосом просипел:

— Там — Польша, — это были первые слова, которые крестьянин с изуродованной осколками левой рукой произнес после того, как два часа назад, по приказу одного из лесных командиров-оуновцев взялся провести их к польской границе. — Еще три часа быстрого хода — и вы у кордона.

— Где теперь линия фронта? — уточнил подполковник.

— Фронт сейчас повсюду, а кордон — вон он.

Проводник мрачно посмотрел вдаль, окинул диверсантов оценивающим взглядом, как бы задаваясь вопросом: а способны ли эти люди на трехчасовой переход, и, даже как следует не попрощавшись, тронулся в путь.

— Значит, к вечеру мы уже будем в Польше? — как бы между прочим уточнил Власевич, шедший в их цепочке замыкающим.

— Да. Только в Польше вас ненавидят еще больше, чем здесь, — ответил проводник, не оглядываясь. — Там все против вас, русских: и красные, и белые, и просто поляки… Не пройдете вы эту землю, сгинете.

Фон Тирбах выхватил пистолет, чтобы «поблагодарить» за напутствие, но фон Бергер придержал его за руку.

— В тылу — чем больше стреляешь, тем меньше живешь. Поверьте мне. Наш полк стоял неподалеку от этих мест. Это был гарнизон самоубийц. Его так и называли.

Проводник, очевидно, почувствовал, что кто-то схватился за оружие, оглянулся и насмешливо посмотрел на Курбатова и немцев.

— Там, в конце взгорья, над родничком, стоит пастушья колы-ба, — обратился он к Курбатову. — Советую передохнуть. Дальше идти по болотистому лесу. Так что лучше выйти на рассвете.

Колыба представляла собой некое подобие большого бревенчатого шалаша или довольно примитивной хижины с кострищем посередине. Устланные прошлогодним сеном лежаки не делали это пристанище более уютным, чем оно было задумано, однако простроченные автоматными очередями кругляши свидетельствовали, что испытание на пуленепробиваемость оно уже прошло, и кому-то наверняка пришлось держать здесь бой.

— Отсюда до линии фронта — километров сорок, не больше, — молвил Курбатов, развалившись на одном из трех лож у дальней стены, лицом к выходу. — И мы пройдем их хоть по Польше, хоть по Чехословакии.

— Однако нечего нам вмешиваться в их великопольские склоки, — проворчал фон Тирбах. — Этот мир должен существовать без нас. Хватит с нас Дона и Украины.