ствольной коробке. Это была такая винтовка, с которой можно хоть на собственную свадьбу идти.

Уоллес Уолкотт, безусловно, обладал даром правильного выбора момента. Уж в этом ему точно не откажешь.

Я взвесила винтовку на ладонях, как меня учил Уоллес – в ней было, пожалуй, не больше четырех фунтов, – отвела затвор и заглянула внутрь патронника. Потом закрыла затвор и примерила, как приклад ложится на плечо. Затем прицелилась в золотую звезду мэра на макушке моей елочки и одним выстрелом сбила ее.

30 ДЕКАБРЯ

За двадцать минут до свистка бригадир покружил возле них и велел притормозить к чертовой матери.

Вытянувшись длинной цепью по двое, они перегружали мешки с сахаром из карибского торгового судна в пакгауз на Адской Кухне[191]. Он и негр, которого все звали Кинг, стояли в самом начале цепи. Так что, когда десятник велел завязывать, Кинг сменил темп, и теперь они действовали на счет: один-один-тыща-хватай, два-один-тыща-поднимай, три-один-тыща-поворачивай, четыре-один-тыща-бросай.

Через день после Рождества профсоюз механиков буксирных судов объявил забастовку, не предупредив портовых грузчиков и не заручившись их поддержкой. Близ берегов Нижнего залива, примерно между Сэнди-Хук и Бризи-Пойнт, дрейфовала целая армада грузовых судов, ожидая возможности причалить и осуществить погрузку-разгрузку. Так что вдоль вереницы грузчиков было пущено нужное словцо, чтобы несколько разрядить обстановку. Будь на то Господня воля, забастовка могла бы завершиться еще до того, как опустеют трюмы судов у причала, а тогда можно будет и команды грузчиков распустить.

Будучи новичком, он хорошо понимал: если начнутся увольнения, его выгонят в первую очередь.

Но так и должно было быть.

Ритм, выбранный Кингом, и ему тоже был удобен. Мало того, этот ритм позволял почувствовать силу в руках, ногах и спине. Эта сила теперь пронзала его тело подобно электрическому разряду после каждого подъема крюка лебедки. А ведь он так долго прожил, совершенно не чувствуя собственной силы. И теперь радовался ей, точно естественному чувству голода перед ужином или сильной усталости перед сном.

Взятый ими неторопливый темп обладал и еще одним преимуществом: он позволял хотя бы немного разговаривать за работой.

(Один-один-тыща-хватай)

– Ты откуда родом, Кинг?

– Из Гарлема.

(Два-один-тыща-поднимай)

– И долго ты там прожил?

– Всю жизнь.

(Три-один-тыща-поворачивай)

– А на этой верфи давно работаешь?

– Еще дольше.

(Четыре-один-тыща-бросай)

– И как оно тут?

– Как в раю: много хороших людей, которые свое дело делают, а в чужие не лезут.

Он улыбнулся Кингу и подхватил следующий мешок. Он прекрасно понимал, на что намекает Кинг. То же самое было и в Фолл-Ривер. Во-первых, новички никому не нравятся. Здесь у каждого, получившего работу, имелось по двадцать братьев, дядьев или друзей детства, которым работы не досталось. Так что новичку следовало сидеть тихо и не высовываться – самому же хлопот меньше. В общем, вкалывай и держи рот на замке.

Когда прозвучал свисток, Кинг отчего-то не сразу устремился вместе с остальными в сторону баров на Десятой авеню.

Он тоже уходить не спешил. Угостил Кинга сигаретой, и некоторое время они лениво курили, прислонившись спиной к упаковочной клети и глядя, как расходятся люди. Друг с другом они не разговаривали. Затем швырнули окурки с пирса и медленно двинулись в сторону ворот.

Примерно на равном расстоянии от того судна, которое они разгружали, и от пакгауза на земле высился небольшой холмик сахара, просыпавшегося из мешка. Видно, кто-то из грузчиков крюком повредил мешковину. Кинг остановился, склонившись над бесхозным сахаром. Потом, покачав головой, нагнулся, набрал полную горсть, сунул в карман и сказал:

– Давай возьми и ты хоть немного. Иначе его попросту крысы сожрут.

И тогда он тоже наклонился и зачерпнул горсть. Сахар был янтарного цвета, крупнокристаллический. Он чуть было не высыпал сахар в правый карман, но вовремя вспомнил, что в этом кармане у него дыра, и, поменяв руки, сунул его в левый карман.

Когда они подошли к воротам, он спросил у Кинга, не хочет ли тот немного прогуляться. Но Кинг лишь мотнул головой в сторону надземной железной дороги. Ясное дело: он спешил домой, к жене и детишкам. Слов тут не требовалось, да Кинг никогда словоохотливостью и не отличался.

Вчера после окончания трудового дня он двинулся вдоль причалов на юг. Так что сегодня решил пойти на север.

Близилась ночь, неся с собой пронизывающий холод, и он пожалел, что не надел под куртку свой толстый свитер.

Пирсы близ Сороковой улицы дотягивались до самых глубоких мест в Гудзоне; вдоль каждого выстроились крупные грузовые суда. Один из них, ходивший под флагом Аргентины, а сейчас стоявший у причала № 75, выглядел как настоящая крепость, такой же серый и неприступный. На этом судне, по слухам, искали опытных моряков, и он подумал, что можно было бы попытаться закинуть удочку, вот только денег он пока что скопил недостаточно. И потом, ему хотелось еще немного побродяжничать, прежде чем устраиваться на постоянную работу. Ничего, будут и другие возможности, и другие суда, имеющие другие пункты назначения.

У пирса № 77 стоял океанский лайнер компании «Кьюнард», заправлявшийся перед плаванием через Атлантику. На День подарков[192] лайнер давал гудки, и с его верхней палубы на причал сыпалось конфетти – как раз в этот момент капитан корабля и узнал о забастовке. «Кьюнард» тут же отправила пассажиров по домам, посоветовав пока оставить чемоданы на борту, поскольку с этой забастовкой наверняка разберутся максимум через день. Но и теперь, пять дней спустя, в роскошных отдельных каютах коктейльные и вечерние платья, корсажи и пояса чего-то ждали в призрачной тишине – словно костюмы на чердаке оперного театра.

У пирса № 80, самого длинного на Гудзоне, не было ни одного судна. Этот пирс уходил так далеко на середину реки, что походил на первый пролет некоего нового хайвея. Он дошел до самого конца пирса. Остановился. Вытащил из пачки еще одну сигарету, закурил, щелкнув зажигалкой, и, повернувшись лицом к городу, прислонился к штабелю упаковочных клетей.

Отсюда он видел и необъятное небо над городом, и склады, и таунхаусы, и торчащие среди них небоскребы – всю ту огромную часть города, что простиралась от Вашингтон-Хайтс до Бэттери. Почти в каждом окошке и в каждом здании мерцал свет, казавшийся каким-то призрачным, едва заметным – словно его вырабатывали духи тех живых существ, что находились внутри, или, может быть, некие действия этих существ, их ссоры, их прихоти и слияния. Но среди этой неяркой мозаики тут и там попадались окошки, которые, казалось, горели чуть ярче и более ровно – это были окна тех немногих,