— Ты прямо так банкиров опускаешь, я, между прочим, кое с кем из них знакома была, они там у себя по-взрослому дела делают.

— В советские времена дефицитом были товары, так что лучше всех жили работники торговли, потом времена переменились, единственным дефицитом стали деньги, так что лучше всех стали жить банкиры и финансисты. Но близость к дефициту развращает, поэтому как те не умели торговать, так эти не умеют инвестировать. Их дети и потомки, конечно, с удивлением откроют для себя, что, кроме перегона денег на офшорные счета, есть и другие виды банковской деятельности, но это уже не имеет отношения к делу. В любом случае эпоха установилась всерьез и надолго, и ее не назовешь особо благоприятной по отношению к тем, кто чувствует свое призвание в том, чтобы участвовать в строительстве империй, а не мародерствовать на их развалинах.

— По-моему, ты не так уж неудачно мародерствуешь.

— С точки зрения настоящих мародеров, я неудачник и голодранец. Разумеется, и это поправимо — не в том смысле, что я начну по-настоящему мародерствовать, а в том смысле, что мародеры начнут модифицироваться, они начнут проникаться общественными мыслями, они начнут сращиваться с государством, собственно, они уже и есть государство, все это будет длительная и кропотливая работа, на это уйдут десятилетия, но все это уже неинтересно. Во всяком случае, вряд ли я в этом буду принимать участие. У меня в последние годы наметились серьезные расхождения с федеральной властью. Она хочет строить капитализм, а я — нет. Мне скучно строить капитализм. И на этой оптимистической ноте, наверно, надо сделать перерыв, потому что перекурить уже настоятельно необходимо.

— Только, ради бога, не здесь, где-нибудь в коридоре, а еще лучше где-нибудь там, подальше. — Девушка повернулась к Наташе: — Надеюсь, кто-нибудь проявит сочувствие и пока что на это время составит мне компанию.

Спрятав глаза, Наташа улыбнулась:

— Попробую.

Вслед за Николаем Сергей вышел из кухни, пройдя коридором, зайдя в свежеотремонтированную комнату без мебели, они придвинули к окну два табурета. Машинально набрав номер, который набирал утром на вокзале, услышав в ответ механический голос, набрав второй и третий с тем же результатом, Сергей слепо сунул телефон в карман. Искоса наблюдая за ним, Николай чиркнул спичкой.

— Все пытаешься вручить свой артефакт трепещущим от радости представителям руководства?

— Руководство временно недоступно.

— Ну, руководство в России никогда не отличалось доступностью, так что вряд ли тут есть повод удивляться чему-то.

Уже зная ответ, внутренне сдавливая себя, Сергей бегло взглянул на него:

— Как ты думаешь, им уже все равно?

— Абсолютно. Вот в этом можешь быть совершенно уверен. Они живут в совершенно другом мире, их ход мыслей и угол зрения на вещи не имеют ничего общего с твоими — равно как и с моими, и вообще с чьими бы то ни было. Так что если ты уж настроился переживать, то переживай лучше из-за своих личных проблем, чем из-за этих тоже.

Затравленно выносясь вперед мыслями, словно судорожно пытаясь вырваться, но натыкаясь чувствами на препятствие, Сергей истощенно смотрел в сторону.

— Я мог бы примириться со всем, что произошло, если бы знал, что то, что я сделал, не пропало даром, я казнил бы себя мысленно, я наложил бы на себя тысячу наказаний и ограничений, я чувствовал бы то же, что чувствую сейчас, я знал бы, что жизнь моя кончена, она действительно кончена, но в чем-то главном я был бы внутренне спокоен. Я знал бы, что все, что случилось, — это не более чем моя личная гибель, личная осечка на фоне общего верного движения, без связи с положением вещей значительных, случайный эпизод. Но это не случайность. Весь этот провал, все, что я сделал, находится в каком-то гнусном созвучии с тем, что делают они, это не возмещенные чьей-то мудростью жертвы, я добавил свой штрих в черную палитру, но я всего лишь случайный инженер-электронщик, случайно оказавшийся в это время и в этом месте, а они, какими бы по своим личным качествам они ни были, — они поставлены блюсти государство. Уж из чьего положения, как не их, видно, куда все движется, почему они бездействуют? Уже по своему положению они должны понимать это, хотя бы умом, пусть не чувством, почему они ничего не делают, почему не предпринимают ничего?

— Что ты имеешь в виду?

— Должны же они понимать, что единство страны, единство разделенной нации важнее любых сиюминутных выгод, что это не сиюминутная игрушка, а корень и основание всего дальнейшего существования, за воскрешение которого можно заплатить любую цену? Ведь рассуждения о том, что формальная разделенность может быть возмещена общностью языка, истории и культуры, не более чем бред, это может продолжаться пять, десять, пятнадцать лет, потом ей просто не дадут существовать; живя на границе двух миров, нельзя оставаться нейтральным, маленький шарик на вершине горы обязательно скатится в ту или другую сторону, и нечего говорить, что та самая общность не позволит ему скатиться в сторону нам чуждую, это глупо говорить в век, когда для обработки людей существуют мощнейшие средства, достаточно одного поколения, чтобы создать трещины, которые никогда не зарастут, они видят все это и ничего не делают, и я понимаю, что и не сделают, а мы, которые живем, не зная, кто и за какие дергает ниточки, — мы здесь, мы уже убиваем, сначала мало, потом будем больше, а потом, когда все полыхнет, никто даже не удивится, всем покажется, что все так и должно быть, что это естественно, все само собой к этому шло и никто ни в чем не виноват, а между тем это безумие куется сегодня, копится, лелеется, подкармливается ложью, обещаниями, пустыми договорами, предательским забвением всего, чем веками жило государство, и остается лишь смотреть на все это, остановить ничего нельзя, остается только мысленно причитать: да что же это такое, да как же это? Не знаю, Николай, я не знаю, что мне делать, в последнее время мне стало трудно жить. Я отвечу стократно за то, что я сделал, но они, которые знают и видят в сто раз больше, как они могут такими быть?

— Ты еще скажи, как Бог там сверху смотрит и терпит все это. Это же спектакль, ну так какие же причины относиться к этому иначе, чем к спектаклю? Причем спектакль взаимный. Что думаешь, у этих ребят есть какие-то проблемы в отношении таких, как ты, — которые задают неприятные вопросы? Да никаких, уверяю тебя, на все же есть давно отработанные рецепты. Причем и у тех и у других, это ж только по видимости международные переговоры, на деле и те и другие решают сугубо внутренние проблемы. Они ж за эти годы прекрасно научились с народом общаться — даже никаких политтехнологов не надо. Хотите объединения — получите договорчик, пусть он пустой, пусть он ничего не решает, ну так какое это имеет значение, мы ж старались, мы ж чего-то там суетились, шарились, ну не получилось, ну что ж делать, бывает, еще посуетимся, может, через годик-другой получится, так сказать, начало положено, процессы запущены, позитивные подвижки, положительная динамика, синхронизация подходов, выработка общих платформ, что с того, что все все понимают, — придраться-то не к чему, а может, кто и вправду поверит. Тем более что с той стороны все равно встречного движения не будет. Он же не дурак, он все понимает. Он же прекрасно понимает, что будет, согласись он действительно на такое объединение. Сдай он Белоруссию — что, думаешь, ему дадут играть хоть какое-то подобие самостоятельной роли? Скажут — сдал? Спасибо. А теперь сиди тихо. Твой годовой доход — такой-то. Будешь выступать — урежем. Будешь еще выступать, на сына заведем уголовное дело. Так что вряд ли стоит всерьез воспринимать процесс, который сами его участники всерьез не воспринимают с самого начала.