То, что Гумбольдт наблюдал по всему земному шару, Торо видел дома. Все было переплетено. Когда резчики льда приходили зимой на пруд, Торо думал о тех, кто будет использовать этот лед далеко в зное жаркого Чарльстона или даже Бомбея и Калькутты. Они станут пить из его «колодца», и чистая уолденская вода «смешается со священными водами Ганга»{1630}. В экспедициях в далекие страны не было нужды. Почему не путешествовать дома?{1631} Торо писал в дневнике: «Важно не то, как далеко ты забираешься, а то, насколько ты жив»{1632}. «Будь исследователем собственных рек и океанов, – призывал он, – Колумбом мысли, а не торговых или имперских амбиций»{1633}.

Торо находился в непрекращающемся диалоге с самим собой и с книгами, которые читал: всегда спрашивая, побуждая, требуя и выведывая. Видя в пронизывающе холодный зимний день багряное облако на горизонте, он размышлял о тайнах природы: «Красное видение будоражит меня, волнует мою кровь»{1634}. Он был ученым, стремившимся понять феномен образования облаков, но при этом поэтом, восхищенным теми громоздящимися румяными горами поднебесья.

Что это за наука, вопрошал Торо, «обогащающая понимание, но отворачивающаяся от воображения?»{1635}. Именно об этом писал в «Космосе» Гумбольдт. Природу, объяснял он, надо описывать с научной точностью, но не лишая себя «животворного дыхания воображения»{1636}. «Знание не замораживает чувства», ибо чувства и интеллект состоят в неразрывной связи{1637}. Торо превзошел всех остальных в том, как беззаветно разделял он веру Гумбольдта в «глубоко укорененную связь» познания и поэзии{1638}. Гумбольдт позволил Торо сплести науку и воображение, часть и целое, факт и чудо.

Торо не переставал искать это равновесие. С годами борьба утрачивала напряженность, но его не оставляла эта забота. Как-то вечером, проведя день на реке и исписав не одну страницу наблюдениями по ботанике и про жизнь дикой природы, он подытожил: «Любой поэт трепетал на пороге науки»{1639}. Но, погружаясь в написанное Гумбольдтом, Торо постепенно набирался бесстрашия. «Космос» научил его, что собрание отдельных наблюдений складывается в портрет Природы как целого, на котором каждая деталь подобна ниточке в гобелене живого мира. Как и Гумбольдт, Торо находил гармонию в многообразии. Деталь вела к единому целому, или, как выразил это Торо, «правдивый рассказ о бытии – редчайшая поэзия»{1640}.

Самое наглядное доказательство этой перемены появилось тогда, когда Торо перестал записывать «поэзию» и «факты» в двух разных дневниках{1641}. Он уже не мог отличить одно от другого. Все слилось до неразличимости, так как «самые интересные и прекрасные факты – самые поэтические»{1642}. Все это нашло выражение в книге под названием «Уолден».

Покинув свою хижину на Уолденском пруду в сентябре 1847 г., Торо уже располагал первым черновиком «Уолдена». Потом он работал с несколькими вариантами книги{1643}. В середине 1849 г. он отложил рукопись, чтобы вернуться к ней через три года. За это время он стал серьезным натуралистом, скрупулезно фиксировавшим факты и при этом восхищавшимся книгами Гумбольдта. В январе 1852 г. Торо снова достал рукопись и занялся переписыванием «Уолдена» от начала до конца[41]{1644}.

За последующие годы он вдвое увеличил первоначальный текст за счет своих научных наблюдений. «Уолден» стал совсем другой книгой по сравнению с той, за которую он некогда засел. Теперь он был готов. «Я чувствую себя необыкновенно подготовленным для литературной работы», – заключил он{1645}. Подмечая мельчайшие подробности, перемены в протекании времен года, Торо развил в себе глубокое чутье к природным циклам и взаимозависимостям. После того как он понял, отчего бабочки, цветы и птицы снова и снова появляются каждой весной, обрело смысл и все остальное. «Год – это кольцо», – записал он в апреле 1852 г.{1646}. Он принялся составлять длинные сезонные списки с датами зацветания растений и опадания листьев{1647}. Никто, кроме него, утверждал Торо, не наблюдал все эти сложнейшие различия с таким вниманием. Он писал, что его дневник станет «книгой времен года»{1648}, не забывая упомянуть в том же абзаце Гумбольдта.

В ранних набросках к «Уолдену» Торо сосредоточивался на критике американской культуры и алчности, того, что было для него усиливающейся приверженностью к деньгам и к городской жизни; всему тому он противопоставлял свою жизнь в хижине. Теперь, в новом варианте книги, Торо увлеченно писал про то, как протекают весна, лето, осень, зима. «Я наслаждаюсь дружбой времен года», – писал он в «Уолдене»{1649}. Он «взирал на природу новыми глазами», это было влияние Гумбольдта{1650}. Он исследовал, собирал, измерял и увязывал точно так же, как Гумбольдт. Как заявил Торо в выступлении в Американской ассоциации развития науки в 1853 г., его методы и наблюдения проистекали из восхищения «Картинами природы» – книгой, где Гумбольдт соединил изящество стиля и живость описаний с научным анализом{1651}.