Фридриху Вильгельму IV никогда не было дела до революционных симпатий его камергера. Он уважал Гумбольдта за его познания и избегал разговоров об их «политических разногласиях»{1693}. Но не все были готовы мириться с позицией Гумбольдта. Один прусский философ называл его «ультралибералом», один министр – «революционером, которому благоволит король», а брат короля принц Вильгельм (будущий император Вильгельм I) считал Гумбольдта угрозой существующему порядку{1694}.

Гумбольдт привык маневрировать между разными политическими взглядами. Двадцать пять лет назад, в Париже, он ловко избегал как реакционных, так и революционных высказываний, стараясь не рисковать своим положением. «Он отлично осознает, что когда перебирает с либерализмом, – писал Чарльз Лайель, – то оказываются под угрозой его привилегии, обеспечиваемые происхождением»{1695}.

В частном порядке Гумбольдт со своим обычным сарказмом критиковал европейских правителей. Когда королева Виктория, посещая в очередной раз Германию, пригласила его на прием, он смеялся, что у нее подавали на завтрак «жесткие свиные отбивные и холодную курятину», а сама она демонстрировала полнейшую «философическую умеренность»{1696}. После встречи с кронпринцем Вюртембергским и с наследниками престолов Дании, Англии и Баварии во дворце Фридриха Вильгельма IV Сан-Суси Гумбольдт говорил о них другу как об «одном бесхребетном бледном юнце, одном пьяном исландце, одном ослепленном политическом фанатике и одном полоумном упрямце»{1697}. Таково, шутил Гумбольдт, «будущее монархического мира».

Некоторые восторгались способностью Гумбольдта служить государю и при этом обладать «смелостью иметь собственное мнение»{1698}. Однако король Ганновера Эрнст Август I как-то раз заметил, что Гумбольдт «всегда одинаковый, всегда республиканец, всегда в прихожей дворца»{1699}. Вероятно, именно эта способность Гумбольдта принадлежать к обоим мирам позволяла ему быть настолько свободным. Иначе, как он сам признавал, его бы вышвырнули из страны как «революционера и автора безбожного «Космоса»{1700}.

Пока что Гумбольдт наблюдал за разворачиванием революций в германских государствах. Был короткий момент, когда реформы казались возможными, но продлился он совсем не долго. Германские государства решили созвать национальное собрание для обсуждения будущего объединенной Германии, но уже в конце мая 1848 г., через два с небольшим месяца после первого выстрела в Берлине, Гумбольдт не был уверен, кто разочаровывает его сильнее – король, прусские министры или съехавшиеся во Франкфурт делегаты Национального собрания{1701}.

Даже сторонники необходимости реформ не могли достичь согласия о том, из чего должна состоять новая Германия. По мнению Гумбольдта, объединенная Германия обязана была строиться на принципах федерализма. У входящих в федерацию стран, считал он, должна оставаться некоторая автономия при признании «органичности и единства целого»{1702}; обсуждая эти темы, он использовал ту же терминологию, что и рассуждая о природе.

Некоторые выступали за единство по сугубо экономическим причинам, мечтая о Германии без тарифных и торговых барьеров, другие – националисты – романтизировали общее германское прошлое. Даже если бы все они достигли согласия, остались бы различия во мнениях о прохождении границ и о том, какие государства надлежит допустить в союз. Кое-кто предлагал создать Большую Германию (Grossdeutschland), включающую Австрию, кое-кто – наоборот, небольшую (Kleindeutschland) во главе с Пруссией. Эти разногласия, выглядевшие бесконечными, порождали нескончаемые переговоры, выдвижение аргументов, их отвержение и топчущиеся на месте споры. При этом у более консервативных сил появлялось время на перегруппировку.

К весне 1849 г., через год после выступлений, все достижения революционеров пошли насмарку. По мнению Гумбольдта, дальнейшие перспективы были мрачными{1703}. Когда Франкфуртское национальное собрание решило наконец предложить императорскую корону Фридриху Вильгельму IV, чтобы он возглавил конституционную монархию объединенной Германии, в ответ прозвучал категорический отказ. Король, всего за год до этого обматывавшийся революционным германским триколором от страха перед толпой, теперь набрался уверенности, чтобы отклонить предложение. Он заявил, что у делегатов нет настоящей короны, которую они могли бы ему предложить, потому что такое под силу только Всевышнему. Это корона «из грязи и глины», сказал он одному из делегатов, а не «диадема божественного права королей»{1704}. Это «собачий ошейник», которым его хотят приковать к революции{1705}. Германия была еще далеко не единой нацией, поэтому в мае 1849 г. делегаты Национального собрания разъехались по домам практически с пустыми руками.

Революции и революционеры вызвали у Гумбольдта глубокое разочарование{1706}. Он всю жизнь наблюдал, как американцы, провозгласившие независимость, продолжают распространять то, что он называл «чумой рабства»{1707}. В месяцы, предшествовавшие событиям 1848 года в Европе, Гумбольдт следил за новостями американо-мексиканской войны, шокированный, по его признанию, имперскими действиями Америки, напомнившими ему «старую испанскую Конкисту»{1708}. В молодости он был свидетелем Французской революции, потом – коронации императора Наполеона. Позже он наблюдал, как Симон Боливар освобождает южноамериканские колонии от испанской тирании; после этого «Эль Либертадор», увы, провозгласил себя диктатором. И вот теперь его страна проявляла прискорбное бессилие. В ноябре 1849 г., восьмидесятилетним, он писал, что «обречен на призрачную надежду», что у народа не навсегда погасло желание свободы{1709}. Могло показаться, что оно время от времени «засыпает». Но он продолжал уповать на то, что желание перемен «неизбывно, как мигающий на Солнце электромагнитный шторм». Возможно, будущим поколениям повезет больше…