— Ох! — вздохнула Анна. — Как все это нереально, странно. Мы пьем шампанское, потому что кухня не работает и нет ни чаю, ни воды. Вы, доктор, оперируете вместо того, чтобы лечить носоглотки. И все удается! Проскочила даже выдумка Куки, будто она разговаривала с настоящим генералом.

На сей раз удивился доктор Пенский:

— А почему вы считаете это выдумкой? Могла же она попрощаться с собственным мужем. Не знаю только, вчера или сегодня.

Анна снова глотнула шампанского и весело рассмеялась:

— С настоящим генералом?

— Гм… — хмыкнул доктор и с любопытством взглянул на Анну. — Вы не знаете? Ведь Кука — жена генерала Соснковского[28].

Анна с минуту молчала, ошеломленная. Потом осушила свой стакан до дна и рассмеялась. Она смеялась так долго, что на нее снова напала икота. И, как в прошлый раз, доктор Пенский, хлопнув ее по спине, приказал:

— Возьми себя в руки, детка! На войне всякое случается. Особенно на такой, как эта.

Святая Анна Орейская! Доктор прав! Все на этой войне необычное, непредсказуемое и вместе с тем подлинное: и терапевты, оперирующие вместо хирургов, понадобившихся, видимо, в других местах, например в полевых госпиталях, и раненые, срывающиеся с коек, чтобы продолжать сражаться, и оставленные под бомбами в горящем городе жены генералов, и они, трое добровольцев, не имеющих никакой медицинской подготовки, но для раненых — медсестры. Что из того, что, спасая раненых от боли, они почему-то не делают уколов морфия, а поят шампанским? И разве защитница города не странное существо — полурыба-полуженщина? К тому же держащая в поднятой для удара руке бронзовый меч. Что это — всего лишь символ?

Небо было прозрачное, голубое, и по-прежнему в нем гудели самолеты с черными крестами на крыльях. По-прежнему падали бомбы, рвались артиллерийские снаряды, разрушая многоэтажные здания. Нисколько не помогли полоски бумаги, крест-накрест наклеенные на окна. Тротуары были усыпаны осколками стекла и щебнем. Воздушные тревоги объявлялись все реже, к сигналам отбоя никто уже не прислушивался. Многие беженцы вообще перестали выходить из подвалов и бомбоубежищ.

И тем не менее восьмого сентября произошел своего рода перелом. Накануне генерал Чума добился у начальника Главного штаба временного отстранения от занимаемой должности Умястовского и отмены его паникерского, опасного своими последствиями приказа. Тысячи вышедших из города мужчин продолжали идти вперед в неведомое по обстреливаемым с самолетов, осыпаемым бомбами шоссе, но некоторые повернули и начали пробираться обратно, к Варшаве. Как утверждал впоследствии Павел, никогда еще за свою долгую историю Варшава не притягивала к себе одновременно такие массы людей. Возвращались мужчины, радуясь возможности исправить допущенную кем-то ошибку, что очень редко случалось в этой войне, изобилующей непоправимыми приказами и ошибочными решениями. Из тюрем Равича, Серадза, Вронек, Фордона вырвались находившиеся там в заключении коммунисты, которые вместе с тысячами других добровольцев вступали в ряды Рабочих батальонов обороны Варшавы. К столице пробивались остатки разбитых воинских частей, в здании Главного штаба на улице Раковецкой появился отрезанный от своих частей генерал Юлиуш Руммель, который и возглавил армию «Варшава», созданную из уцелевших остатков «Лодзи» и подразделений, застрявших между Вислой и Пилицей. В этот переломный день, восьмого сентября, генерал Чума назначил президента столицы Стажинского комиссаром по гражданским делам при командовании обороной Варшавы. После этого локального «государственного переворота» Стажинский, как глава всех гражданских служб в столице и гражданской обороны, руководимой Регульским, выступил с обращением к населению, призывая всех занять прежние посты и должности, заверяя, что Варшава будет обороняться.

— Будет обороняться! — повторяла варшавская радиостанция. — А для обороны нужны все, все, все!

Слово «оборона» и решение продолжать борьбу наэлектризовали впавший в апатию город, точно живительный ток пробежал по всем районам, побудив к действию людей, уже смирившихся с несчастьем, не видевших никакой пользы от своего участия в рытье траншей.

Но одновременно с прибывавшими в столицу мужчинами, готовыми — будь то военные или штатские — бороться до конца, к Варшаве по приказу Гитлера спешили немецкие танковые дивизии. По направлению к Охоте и Воле двигались танки, артиллерия и моторизованные пехотные полки четвертой дивизии генерала Рейнгардта, стремившегося занять Варшаву, покинутую главнокомандующим, правительством и даже военной авиацией.

Но после отмены рокового приказа Умястовского время как бы остановилось или даже повернуло вспять. Правда, стало известно, что после героической обороны, расстреляв все боеприпасы, пал редут на Вестерплятте и майор Сухарский вынужден был капитулировать. Однако то, что тамошние солдаты стреляли до последнего патрона, служило примером, мобилизовало других, не имевших пока возможности сделать хотя бы один выстрел. На шоссейных и проселочных дорогах к мужчинам, откликнувшимся на призыв к возвращению, присоединялись санитарные и пожарные автомашины, не сумевшие пробиться на восток по забитым беженцами, подвергающимся бомбардировкам дорогам.

В этот же день Анна решила сообщить пани Ренате, что Адам в Варшаве, ранен и находится в госпитале под ее опекой. Утром он проснулся, но в таком жару, что, хотя и узнал ее, не проявил ни радости, ни удивления.

— Анна… — только произнес он. — Ну конечно, Анна.

Эти слова навели ее на мысль, что Адам — обожаемый сын, любимчик матери — на пороге, как ему казалось, смерти ожидал увидеть возле себя мать. Вскоре он снова уснул, не захотев даже поесть супа, принесенного для раненых из офицерской столовой женщинами, ютившимися там с детьми и завербованными госпиталем для «черной работы». В этот день в седьмом корпусе появился еще один доброволец — беженка из-под Згежа, предпочитавшая работать здесь «за ложку похлебки», нежели сидеть в подвале на Пенкной. Новицкая тут же отобрала у Анны тряпку и швабру, и теперь уже «новенькая» выгребала «золото» — как она это называла — из забитых унитазов, мыла раковины и залитые розовой жижей полы. Эта первая в седьмом корпусе санитарка также помогала Анне подавать раненым судна и утки, поправлять постели, переворачивать с боку на бок лежавших неподвижно. Только обожженные летчики остались под опекой Новицкой. Вначале Анна решила, что Новицкая невосприимчива к мерзкому сладковатому смраду, исходившему из этого угла палаты. Однако, войдя за водой в ванную, она застала там Новицкую, когда та, опершись руками о раковину, сотрясалась от рвоты. Анна поддержала ей голову и отвела к окну. Но из окна были видны лежавшие на траве под деревьями еще не погребенные трупы, лишь прикрытые бумагой, и уродливо раздувшиеся мертвые лошади. От этого вида затошнило и Анну. Когда обе немного пришли в себя, Новицкая вдруг пожаловалась:

— Не могу ни спать, ни есть — такая от них вонь… Два дня они вроде ничего не чувствовали, а сегодня начали стонать. Слышала? Прямо вой какой-то, собачий вой. Иногда…