— Как живете?

И теми же задворками разума отвечал, вроде даже с бравадой и вовсе без ерничанья, а вроде даже залихватски:

— Хорошо живем! Грех жаловаться.

— Может быть, у вас есть пожелания к местному руководству? — Шоумен, ехидно улыбаясь, чуть скосился через левое плечо.

— Какие могут быть пожелания, все хорошо!

— А что вы вообще можете сказать о местных руководителях?

— Что говорить! Нормальное руководство, пусть продолжают в том же духе!

Сошникова тут же отпустили, телегеничное лицо прошло дальше, свита за ним, видеокамеры тоже переместились. Только тогда Сошников запоздало ощутил: главная рука страны была сухая и холодная, верно, обработанная антисептиком. Перед глазами даже мелькнула картинка: слуга между делом протирает дезинфицирующей салфеткой эту властную руку, на которую напятнала своих флюидов толпа плебеев.

Это ощущение отрезвляющим холодком пробежало по телу. Сошников стал выбираться из толпы — сначала проталкиваться спиной, потом сумел развернуться и, наконец бросив флажок под ноги, вскоре пробился на простор, сутулясь и пряча глаза, торопливо зашагал по тротуару. Он не мог понять, что же с ним произошло. Как вообще он оказался там, на площади? Почему говорил то, что никогда бы в жизни не мог сказать, да еще тряс при этом флажком, а потом пожимал холодную лягушачью руку!

Начинала болеть голова — настолько сильно, что трудно становилось идти. Еле добрался до редакции, выпросил у секретарши две таблетки от головной боли, но еще часа полтора не мог придти в себя.

* * *

Однако ближе к обеду пришлось пересилить слабость. В это время маленькая редакционная бригада газетных рэкетиров собиралась в очередной вымогательский рейд. В бригаде, кроме Сошникова, было еще трое: рекламщица Марина, фотограф Толик и водитель Виктор.

Марина была крупной дамой лет под сорок, с крепким деревенским телом и пухлым розовым лицом доярки. Эту ее суть не могли замаскировать ни модная дорогая одежда, ни распущенные выбеленные волосы, ни боевой макияж, ни множество отдающих цыганским бряканьем золотых и не очень золотых побрякушек: цепочек, кулончиков, сережек, перстеньков, телефона на шее в расшитом кожаном чехольчике… Недаром в редакции ее звали вовсе не Мариной, а Марфой — причем в глаза, причем некоторые даже не знали, что ее настоящее имя — Марина. Она ничуть не обижалась, наверное, находя в прозвище солидность и уважение.

Марфа-Марина слыла идеальной рекламщицей: ее напористость дополнялась алчностью и потрясающим филистерством, которому вовсе не мешали два диплома о высшем образовании. Так что эти ее неизбывные качества давно запечатлелись на ее лице несводимыми чертами круглосуточного, по ночам просыпающегося от бухгалтерской лихорадки счетоводства: вылезающие из-под макияжа складки озабоченности, мешки под глазами и еще дотягивающийся сквозь косметику тонкий запах будто немного прогорклого масла: легкий перегарчик от вчерашнего «полусладкого», приправленный парой ментоловых сигарет.

Марфа иногда произносила где-то услышанную замечательную фразу: «Главное правило рекламщика: пусть твоя левая рука не ведает, что творит правая. — И добавляла, прищурившись, будто бы понимала, в чем настоящий смысл тирады: — А правая рука пусть не ведает, что творит левая».

Но и не вникая в смыслы, она следовала лозунгу безукоризненно, демонстрируя готовность рекламировать абсолютно что угодно и кого угодно. Весомым рекламодателям Марфа нравилась. Особенно когда ее плотные формы доярки подчеркивались светлыми тугими брюками и несколько откровенной красной блузкой, а кроме того выгодной посадкой на предложенный стул. Сошников замечал, как какой-нибудь заводской генеральный старикан, давным-давно ороговевший в своем едва не пожизненном кресле, делал характерное глотательное движение, стоило только Марфе расположиться к нему профилем и начать плавную посадку… Трудно было назвать такие вещи мелочами, подобные «мелочи» в рекламном деле звенели весомой монетой.

Сошников и Марфа спустились во дворик большого здания, где на самом верху размещалась редакция, ждали машину. Следом вышел Земский.

— Марфа, тебя касается в первую очередь. Игорь, ты тоже… С этим человеком, со Смирновым, не наломайте дров. Задирать цену не надо. И никаких страшилок в его адрес. Очень выдержано и корректно.

— Вадим Петрович, мы все прекрасно понимаем. Мы с Игорьком уже очень хорошо сработались.

— Кто сегодня из фотографов с вами?

— Как всегда — Толик. Ой, я же не зашла к нему сказать, что выходим. Я сейчас! — Марфа помчалась назад.

Земский не ушел сразу, и было заметно, что в нем словно что-то дрогнуло — будто намек на желание поговорить. Он закурил, предложил Сошникову, тот не отказался. Стояли молча, пускали дым. Не о чем было говорить. За два месяца работы, кроме как о работе, они ни о чем ни разу не заговорили, если, конечно, не считать дежурного при встрече: как сам? Словно на выручку их молчанию, по тротуару шла молодая женщина — необыкновенно хорошенькая — в легком платье, светленькая, живо выцокивала каблучками. Нельзя было не смотреть на нее. И оба, конечно, обволокли ее нежным облаком. Возник разговор, кажется, никчемный, да только опять в подтексте обнаруживалась их вечная непримиримость.

— Как было бы недурно остаться с ней наедине? — заговорил Земский. — Как у Набокова: кораблекрушение, необитаемый остров… Тебе не мечталось: ты и прекрасная незнакомка?

— Почему не мечталось… Набоков озвучил фантазии, которые бывают у каждого.

— Может, у каждого. А может, не у каждого. — Земский помолчал и опять заговорил, теперь не скрывая обычного раздражения: — Почему-то нам свойственно вообразить себя на необитаемом острове в компании с прекрасной нимфой. Хотя в жизни обычно все происходит совсем иначе: кораблекрушение, необитаемый остров и ты в компании со стареющей облезлой образиной. И никуда не денешься, поневоле осчастливишь девушку.

Сошников поморщился и заговорил о другом:

— А почему так категорично насчет Смирнова?

— Этот человек для нашей конторы представляет особую ценность. Если ничего не получится сейчас — не надо. Мы с него свое возьмем — у меня есть ходы. С ним поаккуратней.

— Все зависит от Марфы, — довольно равнодушно сказал Сошников.

— От Марфы тоже.

Подъехала редакционная «Хонда». Земский, нахмурившись, шагнул с порожков. Сразу стало понятно, что он и вниз спустился не из-за рекламной бригады, нетерпение его было связано с прибытием машины. Из нее быстро выбрался репортер Слава Збруев — высокий, неуклюжий, в толстых очках. Был он человек совсем не юный, а если разобраться, то вполне солидных лет, далеко за сорок, но все какой-то неумелый, неудачливый и ленивый. В нем все раздражало, и почему Земский терпел его, никто не знал, как не знал и сам Земский. Несколько раз он собирался уволить Славу, но почему-то не увольнял. Хотя Слава был приживалой по принципам, следуя в русле некоего удобного