Такое ощущение у меня возникало не только с ней, но и с друзьями. Когда я входил в аудиторию и садился на своё место, они словно не видели меня, и я чувствовал себя очень неуютно. Особенно мучительными стали лекции по конституции или по основам уголовного права, которые проходили в больших аудиториях. Я садился по возможности подальше, но ряды были расположены амфитеатром, поэтому я всегда невольно оказывался на возвышении, выставленный на всеобщее обозрение. Иногда я чувствовал на щеке чей-то обжигающий взгляд, и меня так и подмывало посмотреть в ту сторону. Но этого ни в коем случае Нельзя было делать. Он бы решил, что я за ним подсматриваю, почувствовал бы себя не в своей тарелке, разозлился и либо стал бы откровенно пялиться на меня, либо, испугавшись, отвёл бы глаза в сторону.

Мне меньше всего на свете хотелось его сердить, поэтому я не мог себе позволить смотреть на него. Я ощущал, как его взгляд пронзает мне кожу, царапает её, сдирает клочьями, но, стиснув зубы, терпел. А что мне оставалось делать? К тому же он был не один. Взгляды впивались в меня со всех сторон. Я сидел, подгоняя стрелку часов — десять минут, двадцать… Только благодаря своему умению терпеть я оставался в реальном мире — мире, где существуют мои друзья, профессора, лекции, университет. Потеряв способность терпеть, я тут же был бы выброшен в какой-то иной, совершенно чужой, не этот мир…

Однажды я ощутил на себе взгляд с неожиданной стороны, где вроде бы никого не должно было быть. Будто кто-то смотрит на меня через плечо. Мне захотелось обернуться, но я не смог, побоялся. Меня охватил ужас при мысли, что вот я обернусь и вдруг увижу там чьё-то лицо — ведь это наверняка будет галлюцинация. Но, не утерпев, всё-таки обернулся. Никого. Только мозаичный пол, ржавая железная дверь и черноватый воздух. Я перетянул тетради ремешком и, не дожидаясь конца лекции, вышел из аудитории. Чей-то взгляд кинулся вдогонку. Он был не один, взгляды устремлялись ко мне отовсюду — они выползали из-под дерева гинкго, из тьмы на лестнице, из трещин на арочном потолке. Со всех сторон, неизвестно откуда, возникали какие-то люди, а раз уж они возникали, то не могли не смотреть на меня. Пытаясь убежать от их насмешливых взглядов, я вошёл в рощу, спустился к пруду, Дул сильный ветер, лежащие на земле сухие листья вспархивали, кружились в воздухе, завиваясь в воронки. Сквозь кроны дзелькв, формой напоминавших поставленные вверх ногами бамбуковые метёлки, просвечивало синее небо. Я сел на скамью. Холод железным обручем стискивал грудь, но я терпел. Борясь с холодом, я как-то незаметно забыл о взглядах. По обледеневшему склону скатывались вниз ребятишки. Их посиневшие от мороза лица казались мраморными.

Но я всё равно продолжал встречаться с Мино. Мне казалось — если мы будем общаться хоть как-то, то тёплое и живое, что связывало нас прошлым летом, непременно вернётся. Но она всё реже приходила на свидания и явно избегала меня. Я, как ни глупо это было с моей стороны, с непонятной настойчивостью задавал ей один и тот же вопрос: «У тебя, что, кто-нибудь есть?» На её лице каждый раз появлялась недовольная гримаска. Тем не менее мои подозрения оправдались, однажды я увидел её с Иинумой: они входили в гостиницу, тесно прижавшись друг к другу

Увидел я их не случайно. В тот день Иинума отказался пойти вместе со всеми играть в маджонг, наша партия расстроилась из-за того, что не хватало одного игрока, и я забавы ради решил его выследить. Он подошёл к консерваторскому кафе, оттуда вышла Мино, и я двинулся за ними следом. Мне не хотелось убеждаться в том, что подтвердились самые худшие мои подозрения, несколько раз я готов был бросить слежку, но ноги сами несли меня вперёд, я двигался осторожно и ловко, совсем как настоящий сыщик.

Пока я шёл за ними, кто-то в свою очередь следил за мной. Вход в гостиницу был освещён тусклым светом лампы, рядом было темно, там в этой темноте кто-то стоял. Когда я проходил мимо, то заметил за фонарным столбом на углу какую-то подозрительную тень, в темноте поблёскивали глаза. И на следующий день в университете всё было известно. Войдя в аудиторию, я сразу заметил — что-то не так. Я уже не просто ощущал на себе чьи-то взгляды, а слышал громкие перешёптывания. Иинума вёл себя как ни в чём не бывало, но волны перешептываний заметно нарастали вблизи него, потом разбегались по сторонам, захлёстывая аудиторию. Все обсуждали отношения между Иинумой и Мино и насмехались надо мной.

Я перестал выходить из дома. Дождавшись, пока уйдут Макио и мать, я запирал входную дверь на ключ, уединялся в своей комнате с опущенными шторами, ложился на кровать и грезил. Впрочем, нет, не то, грезил — не совсем подходящее слово. Грёзы, как правило, обладают внутренней достоверностью, достаточной для того, чтобы тягаться с реальной действительностью. Мои же грёзы были грёзами человека, вынужденного порвать связи с миром людей, насильственным образом выброшенного из привычной жизни. Моя голова была пуста, я ни о чём не думал. Я просто лежал в постели, если хотелось спать, спал, а когда просыпался, то бессмысленно вглядывался в текстуру деревянных балок или в пятна на стене. Иногда брал в руки книгу. Но прочтя пару страниц — отбрасывал. Когда звонил телефон или кто-то приходил — торговцы, страховые агенты и пр., я делал вид, будто никого нет дома. Иногда, когда в дверь стучали особенно настойчиво, выходил посмотреть, — как правило, это бывала мать.

Когда темнело, я выходил на улицу. Причём никогда не забывал тщательно загримироваться. Я обзавёлся разными кремами, косметическим молочком, туалетной водой и обрабатывал лицо совершенно так же, как это делают женщины: начинал с очищающего крема, потом, после ряда манипуляций, покрывал лицо тональным кремом, поверх которого накладывал белила. Потом наносил завершающие штрихи — подводил брови, накладывал румяна и красил губы. Разумеется, всё это я делал не для того, чтобы приукрасить свою внешность, а единственно ради маскировки. Однако, проводя много времени перед зеркалом, постепенно воспылал любовью к своему лицу и серьёзно занялся изучением всяких косметических приёмов. Я обнаружил, что, если бы не слишком толстая шея, мне ничего не стоило бы загримироваться женщиной. Вот и Мино всегда говорила — ты похож на женщину. Иногда я завивал щипцами свои отросшие — я давно уже не был в парикмахерской — волосы, натягивал женские брюки, заматывал шею красным шарфом и в таком виде выходил на улицу. Теперь я мог не опасаться чужих взглядов. Ведь я уже не я, а какой-то другой человек. Чувствуя себя в полной опасности, я совершенно спокойно разглядывал людей, совсем как в детстве, когда смотрел на мир из-под одеяла. Однажды у станции Камакура меня окликнул какой-то немолодой мужчина. Не знаю, действительно ли он принял меня за женщину или нет. Но стать объектом его желания было приятно. Хотя бы в такие минуты мне удавалось отвлечься от своего «я». Постепенно я осмелел и стал добираться до Йокогамы, а потом и до Сибуи. За зиму раза четыре, если мне не изменяет память, выезжал и проводил ночи, шатаясь по злачным местам. Когда настала весна, я перестал переряжаться по очень простой причине — у меня кончились деньги: в конце прошлого года я завязал с репетиторством и снова прочно осел дома. Из университета меня отчислили, поскольку я прогулял все экзамены.

Интересно, как врач оценил бы моё тогдашнее состояние? Когда адвокат Намики потребовал провести психиатрическую экспертизу, я согласился, но не потому, что хотел, получив заключение о психической неполноценности, добиться смягчения наказания, а потому, что мне было интересно, какой поставят диагноз. Экспертом назначили криминолога и психиатра Сёити Аихару. Меня положили в больницу Мацудзавы и подвергли медицинскому обследованию. Одновременно меня много раз вызывали для дачи показаний, требуя подробного рассказа обо всех психических отклонениях, которые возникли после моего знакомства с Мино, и я отвечал по возможности откровенно, стараясь поточнее восстановить в памяти все события. Но когда я прочитал заключение доктора Аихары, у меня создалось впечатление, что мои показания не были доведены до его сведения во всей своей полноте. Во всяком случае, он пришёл к несколько упрощённому выводу, что причиной моего психического расстройства было отчаяние, в которое повергла меня измена Мино; по его мнению, именно это отчаяние и привело к моему отчуждению от самого себя. Я же считаю, что в измене Мино виноват только я сам, в моей любви к ней было нечто ущербное. Впрочем, и это не совсем так. Я любил её всем сердцем. Дело в другом — я не мог любить её так, как мне этого действительно хотелось. Именно так я и сказал доктору Аихаре. Но он истолковал мои слова крайне примитивно: «Значит, ты вовсе не любил Мино». В этом смысле Мино была куда тоньше и понимала меня гораздо лучше. Она якобы сказала эксперту следующее: «Такэо очень ревнивый: стоило мне поздороваться с кем-нибудь из знакомых, и он сразу же менялся в лице. Он хотел, чтобы я постоянно была рядом, едва мы расставались, он тут же начинал страдать, воображая меня с другим. Всё это меня слишком угнетало, и я не выдержала. Он вообще никому не верит. Он только любил меня, но не верил…»