особенно — за тем, чтобы тебе было интересно. Все время предлагают что-то попробовать: в таком-то ресторане заказать то-то, летом съездить туда-то, выбрать такой-то магазин. Глянец — для более молодых, состоятельных, скучающих обитателей всяких офисов. У глянца вместо героев — звезды; впрочем, как и у телевидения — грани между ними не жесткие. Звезда, в отличие от героя, быстро сменяется другой звездой и обязана постоянно следить за тем, чтобы оставаться интересной, — таковы правила игры.

А в этом книжном магазине есть шкаф «Рекомендует „Новое литературное обозрение“»? Вполне толстый журнал.

Журнал есть, это достаточно заметный и влиятельный бренд, но читатели НЛО ходят в другой магазин — скажем, в «Фаланстер», где никаких шкафов с рекомендациями нет, где рассчитывают на покупателей, которые сами знают, что им надо, реагируют на имена авторов — короче, не сильно нуждаются в поводырях. Это уже третий уровень — люди, объединенные в клубы, кружки, компании, тесно связанные друг с другом и занятые сейчас в основном защитой собственных территорий.

Но вы же выстроили настоящую иерархию, которая и нужна, чтобы вырабатывались новые смыслы. Разве нет?

Практически нет связей между этими уровнями: им негде осуществляться, как я говорил, нет публичной сферы. И те «точечные» группки, в которых что-то варится, что-то происходит, не обладают общественным авторитетом — мы сегодня как-то умудряемся жить вовсе без авторитетов, без общепризнанной элиты. Телевидение сегодня претендует на то, чтобы втянуть зрителя в безальтернативный мир, в котором все решается за вас.

Это закончится культурным коллапсом?

Почему «закончится»? Я думаю, он уже состоялся, мы в нем живем. Развал «госкультуры» и групп ее директивных носителей сошелся с неспособностью социума самостоятельно, вне государства и государственной власти, кристаллизовать элитные группы и осваивать ценности, которые они могли бы произвести. В этом смысле мы обживаем развалины прежнего общества, а не строим какое-то иное.

Главное — понять, что все это происходит не где-то «наверху», а в наших головах. Кризис может закончиться не раньше, чем мы начнем что-то делать и пробовать на сделанное опереться. Это зависит от всех нас и от каждого. Будем пестовать разнообразие, самостоятельность, ответственность, дальнюю перспективу, длинные мысли, идеализацию реальности, заинтересованность в другом человеке, уважение к партнеру — вот тогда, может быть, что-то начнет получаться. А пока будем приспосабливаться, адаптироваться, снижать требования к себе и к другим — будет то, что будет.

«Самые острые проблемы страны связаны именно с культурой»

О том, что происходит с носителями «культурных ценностей», с российской интеллигенцией

Впервые: Московские новости. 2011. 11 октября (http://www.mn.ru/newspaper/culture/74353). Беседовала Елена Калашникова.

Борис Дубин (р. в 1946 г., Москва) — российский социолог, переводчик англоязычной, французской, испанской и латиноамериканской, польской литературы, преподаватель социологии культуры, руководитель отдела социально-политических исследований Аналитического центра Юрия Левады («Левада-центр»), заместитель главного редактора журнала «Вестник общественного мнения».

Борис Дубин читает лекции о социологии культуры. И начинает с утверждения: «Понятие культуры разработано в социологической теории довольно слабо»[20]. Будучи учеником и последователем Юрия Левады, одного из основателей российской социологии, Борис Дубин разделяет его убежденность в том, что недооценка самого понятия культуры, превращение ее «в почтенный, но малопосещаемый музей или парадную выставку-галерею „генералов“» ведет к деградации общества, а «десимволизация социального действия, свертывание или вырождение программы культуры до всего лишь оперативной ориентировки в текущем дне и до чисто реактивной адаптации к его требованиям разрушает общество как систему»[21].

Почему, с вашей точки зрения, у нас не развивается социология культуры: нет запроса общества, денег, школы, кадров?

Начнем с того, что проблематика культуры для социологии вообще не очень характерна. Вы почти не найдете признанных социологов, которые аттестовали себя или кто-то их именовал бы социологами культуры. Что до нашей страны, то я бы назвал по крайней мере три причины отсутствия запросов на социологию культуры. Все они так или иначе характеризуют наш интеллектуальный слой, в советские времена его называли интеллигенцией. Первая причина — в общем отношении к знанию, к науке. Установка на познание, если говорить о социальных дисциплинах, требует ведь, как ни парадоксально, включенности в происходящее, даже, если хотите, страсти к настоящему, и вместе с тем сильной, продуманной, контролируемой дистанции, воли к более или менее объективному пониманию. «Объективное» — это когда правила интеллектуальной работы предъявлены, так что их можно проверить, повторить, оспорить, а если нужно — усовершенствовать. Нет заинтересованности — нет познавательных проблем, нет объективности — нет общезначимых результатов. Вот наш интеллектуальный слой и озабочен в первую голову тем, чтобы пометить границы своего сообщества и назойливо демонстрировать непричастность ко всему остальному. Это, как они полагают, дает большую свободу, а я бы назвал такую позицию безответственной.

Второй момент связан с первым — это соображение, будто социология, как и другие науки, работает со слишком общими схемами, а искусство, литература и тому подобное — сфера оригинального, уникального, здесь схемами не возьмешь. Как будто можно думать, говорить, действовать не обобщая. И третий момент — старый страх перед вульгарным социологизмом: дескать, художника грубо привязывают к его классу, «среде» и т. д.

Впрочем, есть еще одно. Думаю, понятие культуры, как оно было разработано в Просвещении и романтизме (прежде всего немецком), а потом в критике культуры (британской, немецкой, французской), вообще с большими ограничениями применимо к советскому и постсоветскому периоду истории. Показательно, что мы почти не знаем ситуаций, когда публичная сфера была бы у нас свободна и вместе с тем структурирована — были бы самостоятельные группы со своей позицией и полемикой между ними, но и с поисками общего, работой на это общее в эстетике, морали, самой атмосфере социума. За последние двадцать лет никаких принципиальных споров в российской культуре не было, никаких содержательных, а тем более методологических вопросов не обсуждалось. Сама идея культуры если и присутствует в России, то либо в форме высокой культуры, которую надо то ли поддерживать, то ли защищать (обычно силами государства), либо в форме противостоящей ей массовой культуры, синонима всего вульгарного, неавторского, неинтересного. Впрочем, за полвека существования советской социологии я вообще не сумею назвать каких-нибудь значимых проблем, предложенных для обсуждения.

Едва ли не единственное исключение — статьи Юрия Левады об игровом действии, о понятии символа и роли символических структур в общественной жизни, об интеллигенции как фантомном образовании, не элите, а ее суррогате — он писал их с конца 1970-х до самых последних дней, но никакого обсуждения намеченных им проблем и подходов как не было, так и