Американская судебная драма внушает человеку мысль, что, во-первых, во всем можно разобраться, и, во-вторых, — что истина будет восстановлена собственными усилиями людей. Это нерушимо. Да, может произойти ошибка, но тогда делается фильм о судебной ошибке. И это тоже «работает». Вообще, американское телевидение очень поучительное, оно все время грузит тебя правильными вещами. В ходе судебного расследования человек понимает, что если он всерьез участвует, если он честен, если он доведет дело до конца, то истина будет найдена и восстановлена. И тогда — «We did it!»

В фильме «12» идея другая: мы не знаем, что такое истина. В конечном счете мы должны усомниться во всех героях, кроме одного, чья реплика — последняя. И понятно, чтó таким образом нам внушают. Это, кстати, очень похоже на то, что мы сегодня вообще видим по телевизору.

То есть к достоинствам этого фильма можно отнести вот это зеркальное отражение нынешней ситуации…

Ну, он ее отчасти отражает, отчасти задает. Один современный немецкий культуролог отметил, что сквозной мотив в творчестве Михалкова — мужская пара: учитель, который берет на себя ответственность за другого; другой — не то ребенок, не то шалопай, которого надо наставить на путь истинный. То есть в его фильмах постоянно проявляет себя некая потребность в путеводителе, вожде…

Честно говоря, навскидку, я вспоминаю лишь два фильма с похожим мотивом: «Несколько дней из жизни Обломова» и «12». Но вот что интересно. Существует такая точка зрения, что каждый народ, нация, обладает определенным, ментальным, что ли, «возрастом». Например, немец представляется человеком лет пятидесяти, перешагнувшим порог зрелости. Тюркоазиат — ребенок семи-десяти лет, русский — вечный подросток. Тот самый второй в михалковской паре.

Может быть… Но только, конечно, с оговоркой, что мы имеем тут дело не с каким-то там национальным характером: все-таки подобные стереотипы — изобретения интеллектуалов. И они меняются. По крайней мере, в странах, которые меняются. Не так давно, столетие назад, молодой Томас Манн ассоциировал Германию с эдаким вечным юношей, странствующим по свету в поисках самого себя. Но потом, в ХХ веке, произошли серьезные испытания, и «юноше» — хочешь не хочешь — пришлось повзрослеть.

Кентавр и два его языка

Демонстрировать принадлежность — одно, а реально участвовать — другое. И эти вещи не надо путать, россияне это отлично понимают. За нарушение предусмотрено отдельное наказание: ты нарушил принципиальный код социальной жизни. Поэтому одно дело — «мы», другое — «я и мои близкие». В этих сферах разные правила поведения. Россиянин поймет, что можно, в частности ради своих детей, поступиться многим из того, что связано с принадлежностью к большому целому, и, наоборот, ради России — не пощадить ни родного брата, ни кровное дитя. И это все — в любой голове! Причем эти разные коды не приводят к взрыву, но существуют там как разные… языки. Помните, у Борхеса?.. Родители возили его попеременно к двум бабушкам. И только став взрослым, он понял, что с одной из них он разговаривал по-английски, а с другой — по-испански. Просто каждый раз это был определенный тип отношений, включающий и язык, на котором мальчик говорил в данную минуту…

У русского человека — нечто похожее: с одной «бабушкой» он говорит вот так, с другой «бабушкой» — эдак. У него нет ощущения драмы, того, что сталкиваются две непримиримые вещи. У Мити Карамазова есть, а у нынешнего россиянина — нет. Он вообще старается себя до драмы не допускать. Не хочет испытаний.

То есть в искусстве он катарсиса не ищет?

Мне кажется, что действительно сильных переживаний, переворачивающих душу, россиянин избегает. Но эдакое сентиментальное сопереживание тому, что происходит на экране, это да. Многое отбили у россиян, но механизмы первичной идентификации с кем-нибудь из героев — ребенком, женщиной, собачкой — по-прежнему действуют.

Однажды мы говорили на похожую тему с философом Валерием Подорогой: о том, что в современном, большей частью американском, кинематографе сопереживания все меньше и меньше за счет того, что все подчинено техническим наворотам. И с этими персонажами (в частности, героями «Властелина колец») ты уже не можешь себя соотнести.

Могу предположить, что американская культура вообще в этом смысле более рациональна и моралистична; она как бы остерегает от полного перевоплощения, глубокого сочувствия. Потому что сочувствие отключает механизм контроля. А для типового американца владение ситуацией чрезвычайно важная вещь. При всем при том американская визуальная культура продуцирует огромное количество таких нечеловеческих существ, с которыми идентифицироваться невозможно. Всех этих пауков, гоблинов, чудовищных животных (теперь они еще и очень технизированы: кинозрелище все чаще строится на демонстрации технических возможностей кино)… Но через это отчуждение, через понимание радикально иного, как сказали бы богословы, возможно, формировались какие-то важные черты американского характера.

Вообще говоря, американцы очень религиозный народ. Не просто церковный, а именно религиозный. И присутствие иного в их повседневной жизни очень сильное. Но оно присутствует в каких-то других, неритуальных формах. Так вот, продуцирование образов чужого, непохожего, даже ужасного, — оно, как ни странно, способствует формированию морали в отношении к себе подобным.

Мы же привыкли к ритуальным, торжественным, праздничным формам. Визуальная сфера в России устроена по-своему, довольно простодушно, то есть на основе идентификации с тем, что происходит на экране. Мы всегда видим человекоподобных персонажей в человекоузнаваемых условиях. Что-то такое есть в устройстве российской культуры, что заставляет ее постоянно продуцировать, условно говоря, реалистические образы. По крайней мере, реализм в нашем искусстве по-прежнему устойчив, акции его неколебимы. Опыт брехтовского театра как массового не пройдет в России, не будет здесь никакого «отчуждения».

И, мне кажется, телевизор очень хорошо отвечает этому типу постсоветского российского социума, который сам не знает, что он такое, есть он или его нет, как называть людей, которые здесь живут, какие у них общие ориентиры и символы… Вот вроде появился один старый новый символ — футбол, едва не сплотивший страну в едином порыве. И вождя нашли — зарубежного, голландского: «Он поведет нас к новым победам!..» Ан нет, опять продули.

А ведь существует такая тенденция, устремленность, подогреваемая самой властью: показать-увидеть выходы в сторону подзабытого всенародного энтузиазма. Тут тебе и Сочи-2014, и футбол-2008…

Ну да, вот еще и право на универсиаду в 2013-м выиграли… Интересная штука получается. По своему типу это очень архаическое отношение, которое резко делит людей: мы здесь, они там. А также на тех, кто вверху, и тех, кто внизу. И простота этого устройства оказывается чрезвычайно эффективной. Самое любопытное здесь — соединение архаики и высоких технологий. Человек приходит домой и включает телевизор.