– Хватит, хватит! – усмехнулся выводной и сверился с моей арестантской карточкой. – Какой суд?

– Я не на суд. Я в прокуратуру еду. В Генеральную.

– В Генеральную прокуратуру? Террорист?

– Аферист.

– В конец коридора! Возле самого выхода – вторая сборная камера, совсем маленькая, холодная; там компания из десятка изнывающих организмов еще полчаса ожидала команды на посадку в автозек.

Поздним осенним утром, побывав в четырех районных судах Москвы и постепенно опустев, тюремный фургон доставил меня в центр города. Пристегнутый наручниками к юному сержантику, я прыгнул на тротуар почти в той же точке, где пятнадцать месяцев назад меня едва не стошнило от пространственного шока. Сейчас ничего подобного я не испытал. Все-таки общая камера – это не девятиметровый лефортовский каменный мешок. Меня не ослепило, не оглушило, не придавило к земле. Воронцовский переулок – уводящий пешехода с Тверской улицы в сторону Патриарших прудов – прохладным октябрьским днем смотрелся серо, скучно, как дешевая декорация телесериала.

Тут я затосковал. А вдруг все, что со мной происходит, вовсе даже не яркий глянцевый комикс с участием непобедимого супергероя, а унылый и бездарный телесериал, дешевое, пустое, наигранное «мыло», где все действия персонажей предугаданы заранее?

Переулок – загогулина старой Москвы – дважды изгибался на ста метрах своей длины. Вдобавок представлял собой крутой спуск. Искривленный во всех трех измерениях, он выглядел очень по-азиатски.

– ...Пятнадцать часов записей,– объявил Хватов, многозначительно демонстрируя стопу видеокассет. – С чего начнем?

– С любого места. Держа в уме обратную дорогу – в железном ящике, в месиве человеческих тел,– а также «сборку», где вечером мне опять предстояло маяться несколько часов, я твердо решил, что на пятнадцать поездок меня не хватит. Прямо сегодня я поставлю свою подпись в особой прокурорской бумаге. С материалами – ознакомился!

Рязанский следователь подошьет документ в последний том ДЕЛА. Так закончится для меня период действия двести первой статьи, длившийся с июня по октябрь. Дальше – будет суд.

На просмотре первой (и последней) видеокассеты я опять весело смеялся.

– Название фирмы Андрея Рубанова,– чистосердечно рассказывал основной свидетель обвинения, он же «аптекарь», он же «фармацевт», – я запомнил, прочитав вывеску...

Господи, какая вывеска, поражался я. Где и когда я вешал на своей двери хоть какую-нибудь вывеску? Весь смысл моего бизнеса заключался именно в том, чтобы работать – без вывески! Фармацевт врет, не краснея! И вранье его – беспардонное, никак не замаскированное! Смотрите, как он жадно курит! Видите – на сигарете видны темные следы его мокрых пальцев. Слушайте – его голос дрожит. Врет! Явно и отважно! Сочиняет на ходу! Надо же так придумать – «вывеска»! Ха! Вдруг рядом возник Андрюха-нувориш.

– Смейся, смейся, мудак, – сказал он. – Фармацевт гуляет на свободе. Он дал показания – и его отпустили домой. Домой, понял? А ты, весь такой несгибаемый, пошел в тюрьму. Теперь кормишь вшей и клопов. Мачо сраный. Кто из вас должен смеяться?

Пожалуй, самодовольный сопляк на этот раз оказался прав, вздыхал я, устраивая на своих коленях невесомое тельце старичка, только что осужденного на три года общего режима за кражу двух мешков комбикорма из закромов Родины. Смеяться как-то не хочется. Плакать я не умею с детства – а скоро разучусь еще и смеяться.

Над ухом раздалась очередная серия удовлетворенных восклицаний.

– Успели! «Матроска»! Заезжаем, слава Богу...

– Приехали!

– Дома! Дома, пацаны!

– Нормально!

– Не грусти, Джамайка!

Все повторилось в обратном порядке. Из одного ободранного, заплеванного накопителя – в другой, такой же. Опять толпа, отечные лица, впалые щеки сотни мужчин – когда-то молодых, сильных, горячих, а теперь сутулых, вялых, способных лишь на то, чтобы подбадривать друг друга нервными смешками и руганью.

Под вечер ноги совсем не держали меня. Интересно, что со мной будет, когда начнется суд? Как долго он продлится? Выдержу ли я ежедневные поездки? Говорят, на сборке с людьми случаются истерики. Еще говорят, что многие, прокатившись пару раз, прямо в зале суда выдают чистосердечные признания и плачут, умоляя судей тут же огласить приговор, дать срок, какой угодно, лишь бы больше никуда не ездить.

Попав наконец в свою камеру, я понял, почему всякий арестант обязательно скажет: «домой» – вместо «в тюрьму» или «в хату».

Домой! Я вернулся именно домой – туда, где можно смыть с лица грязь, выпить чаю и принять горизонтальное положение. Я дома. После пятнадцати часов, проведенных в удушающей тесноте, ни разу не выпив глотка жидкости, не проглотив и куска пищи, почти все время – на ногах, я наконец дома! Я вернулся домой – в свой жалкий, липкий, сплющенный, перегороженный тряпками, перечеркнутый самокрученными веревками, гомонящий сотней сухих прочифиренных глоток мир. Пропахший табаком, йодом, носками, фуфайками, рыбным супом и пшеном, да и экскрементами рыбного супа и пшена. Таков теперь наш, мой дом – гадкий, как я сам, как все, что со мной происходит.

Поев хлеба, напившись чаю, а впоследствии даже покурив превосходной травки (или мне, измотанному, только так показалось), я упал и мгновенно забылся. Отправился в плавание по заливам и отмелям просторного, как мечта, океана свободы.

Спящий человек всегда свободен, в любой тюрьме.

2

Проснулся оттого, что меня трясли за плечо.

Будить отдыхающего арестанта без веской причины – большой грех. Приготовившись грубо возмутиться, я открыл глаза. Увидел встревоженно шевелящийся абхазский нос Гиви Сухумского.

– Вставай, Андрюха! Слушай, вставай! Беда!

Отдернув занавеску, я выпрыгнул из «купе», тут же ударившись о чьи-то твердые спины.

– Сюда его! Сюда несите! Ближе к воздуху! Осторожнее голову! Быстрее!

В самом центре поляны, на полу, лежал, раскинув в стороны руки, некто полуголый. Вокруг суетились.

– Лимон! Есть лимон? Давайте сюда! И полотенце намочите! Холодной водой! Живее, живее!

Вдруг я узнал того, кто выкрикивал распоряжения. Дима Слон – некогда истекающий потом неврастеник – предстал резким, быстрым, суровым командиром. Он озвучивал грубые директивы, одновременно проделывая замысловатые манипуляции над неподвижно лежащим телом: ударял кулаком в узкую неподвижную грудь, мерно хлестал по щекам – справа, слева.

Полуголый не шевелился.

– Не дышит! – опасливо выдохнули из передних рядов.

– Тихо! Полотенце где? Лимон принесли? Заточку дайте! Разрежьте лимон! Быстрее, ну!

Я попытался понять, что происходит. Успокоенный марихуаной, мозг совсем не действовал. Все вокруг меня плыло в фиолетово-красном, вязком тумане. Звуки то едва долетали, то казались невыносимо громкими. Наконец смысл события оформился. Полуголый – лежащий на полу молодой человек с задранным кверху восковым подбородком – умирал от передозировки наркотика.