— И как вам это нравится? — для затравки произнес Крюк таким тоном, который никак не позволял заподозрить вопрошавшего в том, что ему самому хоть сколько-нибудь нравится то, о чем он спрашивал, что бы это ни было.

— Что вы имеете ввиду? — весьма холодно откликнулся баскенец.

— Ну, вот это… все… — Крюк мотнул головой в сторону очередного, проплывавшего мимо транспаранта.

Баскенец коротко и недовольно дернул плечом, но отделаться какой-нибудь формально лояльной фразой от навязавшегося собеседника не пожелал.

— Это — не мой праздник, — отозвался он настолько неприязненно, что в любой иной ситуации привело бы к прекращению разговора. Однако здесь был как раз тот самый случай, когда явный выпад прозвучал для вопрошавшего сладкой музыкой.

— И не мой! — с мрачным подъемом сообщил Крюк. — Меня ото всего этого, — он снова мотнул головой в сторону, — тошнит!

— Что так? — саркастично, но, вроде бы без прежней неприязни поинтересовался баскенец.

— Я — маами! — ответствовал Крюк столь напыщенно, как если бы сообщал, что является наследным принцем.

На баскенца такое признание не произвело особого впечатления. Он несколько скривился лицом и высказал свое суждение по поводу услышанного откровения:

— Я знаю тыщу маами, которые «от всего этого», — и баскенец, передразнивая Крюка, мотнул головой, — в восторге. Мало того, они часть системы, и даже ее опора…

— Знаю, — перебил Крюк. — Но я не из таких. Мой дед воевал против федерации. А отец в свое время работы лишился за сепаратистские убеждения. И таких как я — много!

— Что-то не видать! — все еще иронично, но уже почти весело подхватил баскенец. — Вы, маами, вообще, странные какие то… Духа в вас единого нет. Вот мы, баскенцы, всегда едины.

— Ага! — не преминул осадить возгордившегося пассажира Крюк, — Во время объединиловки, помнится, все как один к федералистам кинулись! Мне дед рассказывал, как резаться с вашими приходилось…

— Ты язык-то попридержи, — озлобился баскенец, забыв про обращение на «вы», — на дорогу, вон, лучше смотри! — но, немного помолчав, посчитал необходимым подвести теоретическую базу под отступничество предков. — Мы, баскенцы, всегда исходим из собственного интереса. Это высшая национальная политика. Когда выгодно — заключаем союз хоть с Черным Духом, когда не выгодно — бьем кого угодно, хоть тех же федералов, и в хвост и в гриву! Мы, между прочим, последними в состав империи вошли — помнишь? Вы, маами, к тому моменту уже лет триста под пятой сидели. И еще триста лет просидите! А мы… Наверняка ведь знаешь, что у нас сейчас твориться?

Собственно, все знали. И Крюк, конечно, знал. Поэтому и заговорил с баскенцем.

Будучи истинным маами, Крюк не стал горячиться в ответ на вспышку собеседника и предложил примирительный тон, впрочем, также отказавшись от дистанцирующего «вы».

— Ну, в общем, в чем-то ты прав, брат… Меня наши тоже иногда бесят. Такие кули бывают — не растолкаешь. Все с оглядкой. Дождутся, пока их на тачку всех погрузят и свезут куда-нибудь. Я вам, баскенцам, прям завидую. Дела хочется. А у нас в землячествах — болото какое-то… Тьфу!

Между разговором такси достигло пункта назначения, и Крюк с искренним сожалением подытожил:

— Ну вот… Приехали… Даже жаль. А то и поговорить по душам не с кем. Одни верноподданные кругом…

Баскенец, не отвечая, молча отсчитывал деньги. Но, уже передав Крюку купюры и мелочь, он не спешил открыть дверь и уйти.

— Вот что, хм… брат! — обратился он к Крюку. — Ты, вообще-то, гляди, не откровенничай так уж слишком с первым встречным: нагореть может. Сечешь?

— У меня вообще-то мозги есть. Я редко с кем откровенничаю. Но с тобой — можно. Или я не прав? — поддел Крюк.

— Да прав, прав…

Как бы сомневаясь в чем-то, как бы принимая какое-то решение, баскенец на короткое время замолк, а потом, видимо, определившись, заговорил вновь:

— Хочешь, я поговорю кое с кем, насчет тебя? Насчет настоящего дела?

— Да. Хочу! — без раздумий и совершенно искренно ответил Крюк.

— Ну ладно… — вновь будто бы медленно соображая что-то проговорил Баскенец. — Тебя где найти можно?

— Ну, я, когда свободен, на муниципальной стоянке бываю, у вокзала. Да что я, в самом деле! Вот! — и Крюк протянул баскенцу карточку с телефоном диспетчерской и своим домашним номером.

— Понятно… — вновь раздумчиво протянул баскенец и подытожил, — если что, тебе позвонят и скажут, что от меня.

На прощанье он протянул таксисту руку и коротко назвался:

— Дадуд!

О неудаче группы Тиоракиса на железной дороге Дадуд узнал в тот же день из теленовостей и… испытал некоторое облегчение.

Неуязвимость этого отряда боевиков на фоне тех трудностей, которые испытывали все остальные, начинала его настораживать. Было в этом что-то не вполне естественное. Что-то вроде идеально ровной и картинно-зеленой полянки посреди неопрятного полусгнившего леса. И ступать всей ногой на эту соблазнительную, с виду совершенно твердую и удобную поверхность не хотелось.

Вообще-то, Тиоракис нравился Дадуду. Нравился заочно, поскольку лично они не встречались. Из отчетов нелепо погибшего от дурацкой болезни Вагда вырисовывался почти идеальный образ бойца: рассудительный, обстоятельный, аккуратный, умелый, имеющий по любому вопросу собственное взвешенное мнение, но при этом вполне управляемый, в меру смелый, а в необходимых (действительно — необходимых!) случаях и очень смелый… Да и «послужной список» Тиоракиса говорил сам за себя: безупречно точный курьер, непреклонный исполнитель акций, а вот теперь и отличный руководитель группы… Вроде бы все прекрасно. Однако Дадуду не были вполне понятны мотивы, приведшие Тиоракиса к столь активному участию в баскенском сопротивлении.

Ну, версенец, хотя и не чистокровный (по словам самого Тиоркиса — наполовину), ну, какие-то там семейные обиды на власть еще со Стиллеровских времен, ну, постоянное интеллигентское раздражение от великодержавных идиотизмов президента вкупе с «Объединенным Отечеством» и… все? Неубедительно это было как-то для Дадуда. Вот Увендра ему был понятен. Увендра был дурак и притом — с идейным заскоком. Такого может занести, куда угодно. А Тиоракис — другое дело. У Тиоракиса просто обязана быть какая-то сверхзадача. Может быть, честолюбие? Может, он рассчитывает сорвать куш в случае победы? Это Дадуду было бы вполне понятно. Он и сам надеялся сорвать куш. А вот Гамед, например, считает Тиоракиса отчаянным игроком. Есть такой род игроков: умелые, расчетливые, удачливые, могущие обуздать любые движения своей души и в то же время отдать все во имя главной страсти — самой игры. А не играть — не могут. Это часть натуры. Такая версия Дадуда тоже устраивала, но зато подразумевала вполне определенные сомнения: черт его знает, в какую игру и на чьей стороне может играть подобный тип?