от всей души: «Спаситель мой, — кричал он, стоя в дверях своего вагончика, — что я могу для вас сделать?» — «Раздобудьте мне работу», — скромно сказал я.

Поскопек был тронут, он похлопотал за меня перед господином Хунке, после чего я продавал в цирке Хунке сначала лимонад, потом сигареты, а через некоторое время гуляш. Я получил жилой вагончик, а вскоре — должность кассира. Я принял фамилию Тюк, Вильгельм Тюк, и телеграммы из Капоты больше не нарушали мой покой.

Меня посчитали умершим, пропавшим без вести, в то время как мы с Ядвигой, а она все хорошела и хорошела, колесили землю в жилом вагончике цирка Хунке. Я вдыхал ароматы чужих стран, изучал их, радовался искреннему доверию ко мне господина Хунке. И если бы Поскопек то и дело не заходил ко мне и не рассказывал о Капоте, а Хула, красавица-наездница, не переставала бы меня уверять, что ее муж обязан жизнью мне, я и вообще не вспоминал бы больше о том, что был когда-то королем Капоты.

Однако недавно я обнаружил подлинное подтверждение моей прежней королевской жизни.

Как-то раз на гастролях в Мадриде мы с Ядвигой бродили утром по городу и обратили внимание на большое серое здание с надписью «Национальный музей». «Давай зайдем», — предложила Ядвига, и мы вошли в музей, а там и в большую отдаленную залу, на дверях которой была надпись: «Графология».

Ничего не подозревая, мы рассматривали рукописи разных президентов и королей, пока не добрались до стеклянной витрины с приклеенной к ней узкой белой полоской бумаги: «Королевство Капота, последние два года — республика». Я увидел рукопись моего деда Вука XL, отрывок из знаменитого капотского манифеста, изданного им собственноручно, обнаружил листок из охотничьих дневников моего отца и, наконец, клочок своей школьной тетради, кусок грязной бумаги, на котором стояло: «Дождь преносит блогадать». Мне стало стыдно, я обернулся к Ядвиге, но она только улыбнулась и сказала: «С этим теперь покончено, навсегда».

Мы быстро ушли из музея, был уже час дня, в три часа начиналось представление, в два часа я должен был открывать кассу.

ВЫРАСТИЛ ГРУШУ У СЕБЯ В САДУ

Рассказ, 1953

перевел Е. Вильмонт

Особые обстоятельства вынуждают меня выдать тайну, которую я намеревался хранить до конца дней своих: я состою членом общества, вернее сказать, тайного союза, хоть я и зарекался вступать в подобные организации. Меня это очень мучает, но интересы подрастающей молодежи и та нечеловеческая серьезность, с которой мой сосед охраняет свои груши, побуждают меня к этому признанию, которое я и делаю, краснея. Я — риббекианец, и в соответствии с уставом нашего союза я беру чернила, перо и бумагу, открываю старую школьную хрестоматию и начинаю писать: «Господин фон Риббек из поместья Риббек вырастил яблоню у себя в саду…» До чего же приятно иногда писать от руки, это требует терпения, заставляет медленно и вдумчиво вчитываться в стихи, а это, в свою очередь, заставляет меня улыбаться, а кому же повредит лишний раз улыбнуться.

Итак, я медленно переписываю балладу и внизу ставлю печать, которой мы — члены Союза риббекианцев — должны были обзавестись: «Вступайте в наш Союз! Мы ни к чему вас не обязываем. Вы должны только десять раз переписать прилагаемые стихи и разослать людям, у которых есть фруктовые деревья. Тогда вы сможете называться риббекианцем. Мы надеемся, что вы окажетесь достойны этого звания».

Я пишу на конверте адрес моего соседа, наклеиваю марку и направляюсь к почтовому ящику. Но ящик висит как раз на заборе этого самого соседа, и когда я открываю желтую пасть ящика, я вижу, как он, мой сосед, стоит на стремянке и указательным пальцем тычет по очереди в каждую висящую на дереве грушу. Нет сомнения, он их пересчитывает!

На следующее утро мы стоим рядом, мой сосед и я, и поджидаем почтальона, этого очень плохо оплачиваемого херувима, чьего очарования не портит даже явное плоскостопие.

Лицо моего соседа, кажется, еще больше пожелтело, губы дрожат, а покрасневшие глаза свидетельствуют о бессонной ночи.

— Это просто неописуемо, — говорит он мне, — какое сейчас происходит падение нравов. Вся нынешняя молодежь — воры и разбойники. Что же будет?

— Будет катастрофа.

— Правда? Вы тоже так считаете?

— Разумеется, ничем хорошим это не кончится. Мы неизбежно скатимся в пропасть. Эта безнадзорность, эти вечные поиски наслаждений.

— И никакого уважения к чужой собственности! Следовало бы… но полиция не спешит вмешиваться. Вы только представьте себе, вчера вечером у меня на дереве было сто тридцать пять груш, а сколько сегодня утром, угадайте?

— Сто тридцать две?

— А вы оптимист. Нет, сто тридцать. Пять спелых груш! Вы только представьте себе! Мне просто страшно.

— Нам остается лишь посыпать голову пеплом. Добрые нравы ушли в прошлое. Наступают времена…

Но появление почтальона не дает мне закончить фразу. Письмо, вчера опущенное мною в ящик, завершило свой путь, и пройдя через руки тех, кто вынимает почту, сортирует ее, и наконец, разносит, оно попало в руки моего соседа.

Для меня писем не было. Да и кто будет мне писать? Ведь я не активный, а пассивный риббекианец, у меня нет фруктовых деревьев, даже кустика смородины нет, и единственный, кто знает мое имя, это владелец лавки колониальных товаров на углу, который с большой неохотой предоставляет мне кредит, печально наблюдая, как исчезают в моей сумке хлеб из кооперативной пекарни, маргарин и табак мелкой резки; в кредите на настоящие сигареты и красное вино он мне упорно отказывает.

Но пора уже взглянуть на лицо моего соседа: он вскрыл конверт, надел очки и, наморщив лоб, начал читать письмо. Он читает, читает, а я удивляюсь, до чего же длинная эта баллада. Напрасно я жду улыбки на его лице, какое там! Видимо, у него нет ни литературного вкуса, ни чувства юмора. Он снимает очки с таким видом, словно прочел какое-то ничего не значащее объявление, складывает письмо, опять разворачивает, протягивает его мне через забор и говорит:

— Послушайте, ведь вы же этот… как его…

— Писатель, — говорю я.

— Ну да, конечно, вот взгляните, что это такое?

Я немного испугался, так внезапно увидев свой собственный почерк. Может, подумалось мне, он из тех людей, которые все воспринимают только на слух, а визуальные впечатления им недоступны. И я начинаю громко читать: «Господин фон Риббек из поместья Риббек вырастил яблоню у себя в саду…»

— Ах, да я знаю, что там