ЗАВТРАК БЛУДНИЦЫ

За долгие годы совмещения обязанностей матери и врача у меня выработалась способность даже после самого крепкого сна просыпаться мгновенно, без перехода. Так я проснулась и сейчас, тотчас осознав, что лежу на изношенных полотняных простынях, слышу стук падающих с кровли капель и ощущаю теплый запах тела Джейми, смешивающийся с прохладным свежим воздухом, проникающим через щель ставень надо мной.

Самого Джейми в постели не было; то, что место рядом со мной опустело, я поняла, даже не протягивая руки и не открывая глаз. А когда поблизости раздался негромкий, будто кто–то старался двигаться потише, звук, я повернула голову на подушке в ту сторону и открыла глаза.

Комната была наполнена серым светом, который вымывал краски из всего, оставляя лишь бледные очертания фигуры, явственно видимой в полумраке. Силуэт выделялся на фоне темноты комнаты, цельный и четкий, словно выгравированный в воздухе. Джейми стоял обнаженный, спиной ко мне, перед ночным горшком, который он только что вытащил из–под умывальника.

Я восхитилась совершенной формой его ягодиц с маленькой мускульной впадиной на каждой, таких уязвимых сейчас. Ложбинка его позвоночника пружинила в глубоком гладком изгибе от бедер к плечам. Когда он пошевелился, рубцы на спине засветились серебром, и у меня перехватило дыхание.

Джейми повернулся. Он выглядел спокойным, погруженным в свои мысли, но, увидев, что я смотрю на него, встрепенулся.

Я улыбнулась, но промолчала, поскольку не нашла нужных слов, и просто продолжала смотреть на него. А он на меня, с той же улыбкой на губах. Так же молча Джейми направился ко мне и присел на кровать; матрас сместился под тяжестью его тела. Раскрытая ладонь легла на стеганое одеяло, и я без колебаний вложила в нее свою руку.

— Хорошо спал? — задала я дурацкий вопрос.

Улыбка на его лице стала шире.

— Нет, — ответил он. — А ты?

— Нет.

Несмотря на прохладу в комнате, я даже на расстоянии ощущала жар его тела.

— Неужели ты не замерз?

— Нет.

Мы снова замолчали, но не могли оторвать глаз друг от друга. Я внимательно оглядела его в усиливающемся свете, сравнивая воспоминания с реальностью. Узкий клинок раннего солнечного луча прорезал щель ставень, осветив отливавшую полированной бронзой прядь волос, позолотив изгиб его плеча и гладкий плоский живот. Джейми показался мне чуть более крупным, чем я помнила, и чертовски, невероятно близким.

— Ты больше, чем я помнила, — нарушила я молчание.

Он наклонил голову набок, весело глядя на меня.

— А ты, как мне кажется, чуточку поменьше.

Его пальцы ласково сомкнулись вокруг моего запястья. Во рту у меня пересохло. Я облизала губы.

— Давным–давно ты спросил меня, знаю ли я, что между нами, — напомнила я.

Он остановил на мне взгляд, глаза его были такими темными, что казались почти черными в утреннем сумраке.

— Я помню, — тихо сказал он, сжав мои пальцы. — Что это — когда я касаюсь тебя, когда ты лежишь со мной.

— Я сказала, что не знаю.

— Я тоже не знал.

Улыбка его слегка поблекла, но не исчезла, а затаилась в уголках.

— И по–прежнему не знаю, — сказала я. — Но…

— Но это по–прежнему там, — закончил он за меня, и улыбка засветилась в его глазах. — Верно?

Так оно и было. Я по–прежнему ощущала его, как могла бы ощущать зажженную шашку динамита в непосредственной близости от себя, но характер нашей с ним связи претерпел изменение. Мы заснули как единая плоть, соединенные любовью ребенка, которого сделали, а проснулись как два человека, связанные чем–то другим.

— Да. Это… это ведь не только благодаря Брианне, как ты думаешь?

Нажим на мои пальцы усилился.

— Хочу ли я тебя только потому, что ты мать моего ребенка? — Джейми недоверчиво выгнул рыжую бровь. — Ну конечно же нет. Это не значит, что я не испытываю благодарности, — поспешно добавил он. — Но нет, дело не в этом.

Наклонив голову, Джейми внимательно присмотрелся ко мне. Солнце освещало его узкую переносицу и поблескивало на ресницах.

— Нет, — повторил он. — Думаю, что я мог бы разглядывать тебя часами, англичаночка, отмечать, в чем ты изменилась, а в чем осталась прежней. Примечать всякие мелочи вроде изгиба твоего подбородка, — он нежно коснулся упомянутой части моего лица, обхватил своей большой ладонью мой затылок и большим пальцем погладил мочку моего уха, — или ушей. Уж они–то не изменились. И твои волосы. Помнишь, я назвал тебя mo nighean donn? Моя каштановая головка.

Его голос звучал чуть громче шепота, пальцы перебирали мои кудри.

— Боюсь, в этом отношении перемены все же произошли. Седина меня пока что не одолела, но кое–где обычный светло–каштановый цвет моих волос приобрел более светлый, мягко–золотистый оттенок, а кое–где уже попадались и редкие серебристые прядки.

— Как буковое дерево в дождь, — сказал он с улыбкой и пригладил локон указательным пальцем, — и капли скатываются с листьев на кору.

Я в ответ погладила его бедро, касаясь длинного, тянущегося вниз шрама.

— Как жаль, что меня тогда не было, чтобы позаботиться о тебе, — печально сказала я. — Это было самое страшное в моей жизни — то, что я оставила тебя, зная… что тебя убьют.

Это слово мне удалось выговорить с превеликим трудом.

— В общем, я приложил к этому все возможные усилия, — произнес Джейми с кривой ухмылкой, вызвавшей у меня, невзирая на драматизм темы, невольный смешок. — И если не преуспел, то это не моя вина. — Он бесстрастно взглянул на проходивший по бедру длинный рубец. — Да и не того англичанина с багинетом.

Я приподнялась на локте и прищурилась, глядя на шрам.

— Это след от штыка?

— Ну да. Парень вспорол мне ногу штыком, а потом рана загноилась.

— Знаю, мы нашли журнал лорда Мелтона, который отпустил тебя домой с поля боя. Он думал, что ты не доберешься.

Моя рука сжала его колено, словно чтобы убедиться, что он на самом деле здесь и действительно жив.

Джейми хмыкнул.

— Вообще–то у него имелись на то все основания. Когда меня вытащили из повозки в Лаллиброхе, я был почти покойником.

При этом воспоминании его лицо помрачнело.

— Господи, порой мне снится та повозка, и я просыпаюсь среди ночи. Путь продолжался два дня, и меня бросало то в жар, то в холод, а иногда одновременно и то и другое. Я был завален сеном, оно кололо мне глаза, уши, протыкало рубашку. Повсюду, поедая меня заживо, скакали блохи, а с ногой на каждой колдобине творилось такое, что уж точно смерть показалась бы избавлением. Дорога к тому же была очень ухабистой, — задумчиво добавил он.