А с виду такой простой… Откуда тебе известно, что после напильника можно обнаружить номера, а если забить — нет?

— Так я же инженелом-технологом лаботал на АЗЛК, мне ли не знать такие тонкости…

Словно предчувствуя, что когда-нибудь эта информация спасёт меня от беды, мой мозг запомнил рассказ Симонова до малейших деталей…

Когда же Александр освобождался, попросил его об одолжении — отправить по почте письмо, адресованное моему литературному наставнику, известному в стране писателю Борису Львовичу Васильеву. Уверен, что в России вряд ли отыщется человек, который не помнит его удивительных книг: «Не стреляйте в белых лебедей», «А зори здесь тихие.», «В списках не значится» и многих других.

В своём послании я подробно рассказал о том беспределе, который совершило со мной советское Правосудие, и взывал о помощи.

Не думайте, что до этого я ни к кому не обращался — мною было отправлено не менее чем сорок жалоб в самые разные инстанции, даже в ООН. Но когда я освободился и добился права ознакомиться со своим делом, то обнаружил в нём все мои послания. Они регулярно пересылались в Суд, которым я был осуждён, и скрупулезно подшивались в моё дело.

Прошла пара месяцев после освобождения Симонова, ответа на моё послание не было, и я сделал неправильный вывод, что Александр не смог, не захотел или просто побоялся вынести письмо Васильеву из зоны.

После того как я добился оплаты за туалетный «дворец», радость победы омрачилась постоянными наездами со стороны Канариса. Дошло даже до того, что он как-то отправил меня работать на бревнотаске — транспортёре, на который я должен был подавать бревна. Это с моим-то давлением! А чтобы мне работа не показалась мёдом, несколько часов контролировал, давая отдыхать лишь по пять минут в час. Причём Канарис самолично засекал время!

Короче говоря, после столь интенсивного труда я уже под вечер затемпературил и так наломался, что не в силах был добрести до санчасти и заснул на своей шконке как убитый. А наутро стало настолько худо, что конечно же не смог выйти на работу, решив после проверки с чьей-нибудь помощью как-нибудь добраться до санчасти.

Но ничего не вышло — не успела закончиться проверка, как за мною пришёл прапорщик и объявил:

— Доценко, на вахту!

— Он идти не может, заболел, — попытался вступиться завхоз, но тому явно было плевать на моё состояние.

— Не может идти — несите на руках!

Самое настоящее «deja vu»: такое уже было в прошлом году. Завхоз со шнырем донесли меня до вахты, где сидел с утра поддавший капитан ДПНК, который и сунул прапорщику постановление:

— В ШИЗО его!

— Да он же на ногах не стоит, — заметил прапорщик.

— А мне по фую… В ШИЗО стоять не нужно — нужно сидеть или, — усмехнулся он и громко икнул, — или лежать.

— Может, доктора вызвать? — попытался всё-таки настоять на своём прапорщик.

— Тебе что, больше всех надо? Сказано, в ШИЗО — значит, в ШИЗО! Там его уже ждёт «доктор»! — Капитан недобро прищурил свои бесцветные глазки.

— Понял… — Прапорщик повернулся к завхозу и кивнул на меня: — Пошли!

Перед входом в ШИЗО прапорщик обхватил меня за плечи, а завхозу со шнырём приказал возвращаться в отряд. Капитан не обманул, меня действительно ждал, но не доктор, а, как я и догадывался, сам Канарис.

— Куда его? — спросил прапорщик.

— В четвёртую! — приказал полковник.

— Но там же… — попытался что-то напомнить прапорщик, но полковник перебил его.

— Я сказал, в чет-вёр-тую! — тихим голосом проговорил по складам Канарис. — Что непонятного?

— Всё понятно, — пожал плечами прапорщик и помог мне дойти до четвёртой камеры, открыл её и впустил внутрь…

Мужчина

В этом мире шкурою овчинной

Не прикроешь голые бока…

В этом мире нужно быть мужчиной

Со смертельной хваткою волка!

В этом мире слабому нет места!

Изобьют, растопчут, изведут!

Люди здесь не из людского теста:

Коль упал — подняться не дадут!..

Слезящимися глазами я с трудом рассмотрел, что в камере сидят четверо. Они недобро уставились на меня. Самому старшему было немногим более двадцати пяти лет. Показалось, что я видел его тусующимся среди блатных. Даже погоняло вспомнил: Васька-Свё-кла. Эти знания чуть не испортили мне всю оставшуюся жизнь. Но, видимо, и в этот раз мой ангел-хранитель не дремал.

Едва дверь за мною закрылась, Васька-Свёкла резко поднялся на ноги и ощерился змеиной усмешкой, сверкнув желтой фиксой:

— Ба-ба-ба, к нам, девки, новую «мамочку» закинули! Иди ко мне, я тебя поласкаю!

В первое своё посещение ШИЗО я тоже находился под температурой и, как вы помните, пробыл там недолго, а потому и не успел узнать, что в четвёртую камеру сажали педерастов, то есть, как говорят в местах заключения, это была «петушиная хата» или «хата опущенных»!..

Представляете, что могло произойти, если бы никто из них на меня не среагировал и они оставили бы меня в покое? Не зная, что это за камера, да ещё и увидев Ваську-Свёклу, я был бы уверен, что «хата» — «нормальная», и спокойно бы заснул. А проснулся бы уже «офоршмаченным» (то есть замаранным] и сразу оказался бы в стойле «петухов».

Да, таковы неписаные тюремные законы: провёл ночь с «петухами», значит, и сам «петух». И никого не интересует, прикасался кто-либо к тебе или нет. Откуда мне было знать, что Васька-Свёкла проиграл столько «капусты», что простить долг не захотели, но и трахать не стали, просто провели членом по его губам, и он перешёл в «стойло» к «девкам», получив кличку, созвучную своей старой, — Фёкла.

Температура моя явно зашкаливала за сорок, кружилась голова, ноги подкашивались, но призыв от Васьки-Свёклы мгновенно заставил организм включить все внутренние резервы. В голове пулей пронеслось: их четверо, а я один. Если бы не моя хворь, то ещё можно было попытаться помахаться с ними, но сейчас эти четверо молодых «петухов»…

— Ты, Свёкла, попутала что-то! Не «мамочка», а «папочка»! И «грудь кормящая» есть, только в штанах. Хочешь пососать? — еле ворочая языком, огрызнулся я.

А сам зорко оглядывал камеру в поисках того, что можно было бы использовать для обороны. В том, что придётся драться, я нисколько не сомневался. Но какое орудие можно найти в камере ШИЗО, кроме тапочек?

Положение казалось безысходным, но тут в голове что-то щёлкнуло: я заметил малюсенькое окошечко в стене и воспрял духом. Стояла зима, и оно было застеклённым.

— Ты чё, такой борзый, что ли? А на