Я пообещала и попросила прощения за годы молчания.

– Вы были мне матерью. Вы любили меня. А я ушла, не сказав, что тоже люблю вас. Вы сможете простить меня, миссис Томас?

Она обхватила ладонями мое лицо и, обливаясь слезами, дрожащими губами проговорила:

– Я так тобой горжусь. Всегда гордилась. И прошу, навсегда оставайся Деборой Самсон. Никогда больше не прячь ее. Мир должен узнать о тебе.

Когда мы отъезжали от фермы и повозка тряслась по дороге, по которой я бегала тысячи раз, Джон с грустной улыбкой взглянул на меня:

– Они все были влюблены в вас, Самсон?

– Кто? – спросила я, захваченная воспоминаниями, оставаясь во власти призраков прошлого. Холм Мэйфлауэр манил меня, плакучие ивы рыдали.

– Эти десятеро братьев – они все были в вас влюблены?

Я цокнула языком и помотала головой: я давно привыкла к его подтруниваниям.

– Джейкоб женился на Маргарет.

– Да. Весьма прагматично. Но вот бедняга Бенджамин Томас до сих пор стоит посреди дороги.

Я обернулась и увидела, что так и есть. Я помахала, и Бенджамин поднял руку в знак того, что видит меня, хотя он почти растаял вдали.

– Тот день, когда вы здесь появились… наверняка это было нечто, – задумчиво проговорил Джон. – Мне их почти что жаль.

– Они сказали, что я плоская, как доска, что меня можно поставить в огороде вместо пугала и что я зарежу их, пока они будут спать. – Я рассмеялась, но воспоминания обожгли мне горло и защекотали в носу. – Они были безжалостны.

– Нет. Несчастные мальчишки оказались целиком в вашей власти. После вас ни одна девушка уже не была для них достаточно хороша.

Я вытерла глаза и оглянулась в последний раз. Бенджамина больше не было видно.

– Вы не все знаете, Джон Патерсон.

– Не все. Но вас я знаю, Самсон.

* * *

29 апреля 1827 года

Дорогая Элизабет!

Ива над вашей могилой очень выросла. Под ней, рядом с вами, есть место и для меня, и мне кажется, что это мое письмо станет последним. Я записала все, что хотела рассказать, и поведала все, что могла.

Я состарилась в вашем доме. Раньше казалось странным, что я хожу там, где прежде ходили вы, пишу за тем же столом, за которым вы писали мне письма, смотрю из окон и вижу то, что когда-то открывалось вашему взору.

Однажды я спросила Джона, что бы вы подумали обо мне, о том, как я вошла в вашу жизнь. Как заняла ваше место.

Он сказал лишь одно: «Она была бы рада. Но вы заняли свое место и прожили свою жизнь. Ее место, ее жизнь вы не заняли».

И больше мы об этом не говорили.

Джон стал судьей – и был им долгие годы. Он ни разу не проиграл выборы. Но, думаю, я уже рассказывала об этом. Еще он два года проработал в Конгрессе, но ему приходилось слишком много времени проводить далеко от дома, и он не стал переизбираться.

Люди верят ему. Он честен. Им нравится, что он был генералом, и они охотно закрывают глаза на то неудобное обстоятельство, что его жена – я. Однажды, во время выборной кампании, один газетчик спросил его обо мне. Джон подозвал меня, представил, и я произнесла речь, которую уже успела выучить наизусть: я цитировала строки из декларации, рассказывала, что думаю насчет прав мужчин и женщин, и о своих предках-пилигримах. Под конец я даже взяла в руки ружье и выполнила пару маневров.

С тех пор никто больше ни разу не спрашивал обо мне.

Ваши дочери выросли. И мои дети тоже. Они считают друг друга родными, и от этого у меня тепло на сердце. Наши внуки бегают наперегонки и шумят, когда бывают у нас. Одну из наших внучек зовут Элизабет, другую – Деборой, и они лучшие подруги. Они уговорили старших мальчишек устроить соревнования по бегу, и я сшила обеим волшебные штаны, чтобы хоть немного уравнять шансы.

Прошло двадцать пять лет с моего первого лекционного турне, и теперь я лишь изредка получаю приглашения прочитать лекцию. Для меня большая честь, что люди по-прежнему хотят со мной познакомиться; их всегда удивляет, как я выгляжу и как говорю. Обычно они заявляют: «Наверное, тогда вы были совершенно другой» или «Мы думали, вы гораздо выше». Последнее меня удивляет, потому что я до сих пор довольно высока. Если верить генералу, их изумляет как раз тот факт, что я женщина. «Они не ждут, что вы окажетесь миловидной, что вы умны и хорошо говорите, – объясняет он. – Они ожидают увидеть Самсона, но вы Дебора». Мне нравится думать, что я и тот и другая.

Кто-то вообще не верит, что я служила в армии. Меня называют лгуньей; с тех пор, как я начала рассказывать свою историю, обо мне ходят разные не самые пристойные слухи. Но Джон знает правду, я тоже знаю ее, и мы вместе по-прежнему лелеем надежду на будущее.

Агриппа Халл тоже знает правду, а еще любит напомнить, что перемены происходят медленно, но уж если перемена произошла, она никуда не денется. Он так и остался в Стокбридже. В наших краях он известен не меньше меня, а даже, пожалуй, и больше, хотя о нем никто никогда не говорит ничего дурного. В теплые дни люди по-прежнему собираются вокруг него, а он сидит на лужайке и рассказывает о войне.

Он нашел женщину, на которую ему приятно смотреть, такую, которой приятно смотреть на него. Их дети тоже давно выросли: они свободные люди, рожденные от свободных родителей, но рабство по-прежнему существует, даже спустя столько лет после войны. Рабство все еще не отменено, и женщинам по-прежнему надлежит знать свое место и не стараться что-то изменить. Быть может, причина – в том, что мы ценность, как когда-то сказал Джон, но одно дело быть ценимой, и совсем другое – быть ценностью: первое – искреннее чувство, а второе – собственничество. Но люди не собственность.

Я попросила назначить мне солдатскую пенсию и отправила в Конгресс десятки писем, требуя, чтобы меня признали солдатом. Джон говорит, что я это заслужила, так же как и все остальные, и потому должна получать эту пенсию, но, хотя меня поддержали Пол Ревир, ставший мне дорогим другом, и президент Джон Куинси Адамс, Конгресс уступил мне лишь в 1818 году, и я наконец получила свои деньги. Пол Ревир лично привез их мне, а в газетах написали, что когда-то я выпивала с