Бедный Джон вернется домой к дочерям, которые успели вырасти без него.

Мне отчаянно не хватает его, но я начинаю понимать, что, возможно, правильнее всего было мне приехать одной – чтобы я успела привыкнуть к вашему дому, к вашим стенам, к вашим шагам, звук которых по-прежнему хранят и здешние полы, и сердца детей. Меня злит сама мысль, что генерал не зря отправил меня сюда, в Ленокс. Эта его черта приводит меня в ярость. А вас? Он всегда делает верный выбор, всегда знает, как надо поступить. Пожалуй, единственным исключением стало его решение полюбить меня.

Мы с Джоном вернулись к прежней жизни, к временам, когда мы писали и получали письма. Со страниц писем со мной говорит и новый, и прежний Джон, он и мой, и одновременно ваш, но я люблю Джона Патерсона во всех его воплощениях.

Я вижу Джона в его матери и сестрах, Мэри, Анне и Саре. У них те же светлые глаза и густые брови, изящно очерченные губы и рыжеватые волосы – правда, у миссис Патерсон волосы белоснежно-седые. Это красивые люди, хорошо сложенные и прекрасно воспитанные. Меня они приняли с распростертыми объятиями – и в этом они тоже походят на Джона.

Анна и преподобный Холмс довезли меня от своего дома на Общественном холме в Филадельфии до дома Патерсонов в Леноксе, штат Массачусетс. Путешествие заняло две недели, мы тащились в нелепейшем экипаже, и, если бы я не была все еще слаба и меня не рядили в неудобные платья, я бы вымолила право идти пешком или ехать верхом на Здравом Смысле, который проделал весь путь вместе со мной.

Генерал успел многое подготовить, в том числе и втайне от меня. Моррис, Мэгги и Амос Клэй добрались до Ленокса раньше, чем я: они ехали вместе с небольшим отрядом местных солдат, возвращавшихся домой, а Джон Патерсон снабдил их письмом, в котором объявил их свободными людьми.

Вообразите мое изумление, когда Моррис вышел во двор в день моего приезда, чтобы встретить экипаж Холмсов. Признаюсь, я разрыдалась, когда поняла, что сделал генерал, и кинулась обнимать Морриса, который перенес это стоически – примерно так же, как я, когда Джон впервые обнял меня.

Генерал не подготовил к этой встрече ни Морриса, ни меня, но, когда Моррис меня увидел, лишь покачал головой и сказал: «Ну и делишки. Мэгги мне говорила, что вы женщина, да к тому же при генерале, но я ей не верил». Я должна была догадаться, что Мэгги меня раскусит. Женщины видят друг друга насквозь.

День, когда я прибыла в Ленокс, удивительно походил на тот, когда я приехала к Томасам. Оба дома наполняли незнакомцы, которые нуждались во мне, мне же предстояло отыскать свое место и предназначение. Теперь я понимаю, что вся моя жизнь готовила меня к этому. И вы по-своему тоже.

Правда, в отличие от того дня, когда я оказалась у Томасов, теперь мне ничего не известно о роли, которую я должна играть в доме Патерсонов. Я никогда не была ни женой, ни матерью. У Томасов мне дали работу и поселили в каморке прислуги, здесь же мне отвели спальню, которая прежде принадлежала вам, комнату, где по-прежнему остаются ваши вещи – даже одежда в комоде и в гардеробе.

В деревянном сундучке в ногах кровати я обнаружила свои письма за все десять лет нашей переписки. Кровать по-прежнему ваша. И дом. И дочери. И весь здешний мир. И даже… Джон, хотя он и тогда, прежде, каким-то чудесным образом был и моим. Письма выцвели и измялись, будто вы часто их перечитывали. Как странно было увидеть их все, понять, как мой почерк менялся и удлинялся вместе со мной.

Как-то вечером Ханна заметила, что я раскрыла ваш сундучок и читаю лежащие в нем письма. Она позвала сестер, чтобы вместе с ними запретить мне «рыться в вещах их матери». Я показала им свое имя в конце писем.

– Ваша мать была моим первым другом, – сказала я. – Эти письма также принадлежат и мне.

Ханна недоверчиво поглядела на меня.

– Я писала ей. Множество раз. А она отвечала. Она была молодой, но уже очень влиятельной женщиной. Она представляла все то, чем я тогда не была.

– Вы странно выглядите, – сказала Рути. – Так говорит бабушка.

– Рути, это нехорошо. Нельзя повторять личные разговоры, – накинулась на нее Полли.

– Разговор не был личным, раз мы все его слышали, – невозмутимо парировала Рути.

Полли постаралась исправить положение:

– Но ведь странный – не значит плохой.

– Бабушка считает, что вы необычная, – призналась Ханна. – А тетка Анна – что ваша внешность будоражит.

Джон говорил то же, но я не стала об этом упоминать.

– Хотите, я почитаю вам эти письма? – спросила я.

Было уже поздно, девочкам давно пора было спать, но я чувствовала, что вот-вот совершится чудо. Между нами возникнет связь. Они сели вокруг меня, и я стала читать, начав с самого первого письма от 27 марта 1771 года, которое открывалось такими словами:

Дорогая миссис Элизабет!

Меня зовут Дебора Самсон. Уверена, вас предупредили, что я вам напишу. Пока что корреспондент из меня не очень, но я надеюсь многому научиться. Обещаю, что я буду стараться изо всех сил, чтобы мои письма были интересны, чтобы вам нравилось их читать и чтобы вы позволили мне и дальше писать вам. Преподобный Конант сказал, что вы добрая, красивая и умная женщина. Я не красива, но стараюсь быть доброй. И я очень умна.

В каждом письме я открывалась им, так же, как когда-то открывалась вам. Писем так много, что в тот вечер мы прочли лишь малую часть, но девочки почувствовали ко мне расположение – а этого не случилось бы, не будь нашей переписки, и я тихо плакала, чувствуя огромную благодарность к вам за то, что вы сохранили эти послания и подготовили для меня место в своей жизни. В их жизнях. Вы всех нас подготовили.

Мы продолжили чтение на следующий день, и на следующий. Им нравится, когда я читаю письма под деревом, где вы похоронены. Они называют его Маминым деревом, и я представляю, что вы, возможно, слушаете вместе с ними. Они смеются над тем, какой простушкой я была прежде и какой простушкой осталась, и удивляются, что вы когда-то были мне дорогим другом. Я тоже удивляюсь этому и потому все время вспоминаю Притчи, 16:9:

«Человек сам решает, по какой дороге идти, но Господь придает твердости его поступи».