Довольная, она отворачивается, чтобы взглянуть на северо-восток: там, далеко-далеко, висит украшенная радугой завеса дождя. Уильям смотрит на свою любовницу сзади, ладонью заслонив от солнца глаза. Длинная юбка ее мягко шелестит на ветру, лопатки, когда она поднимает, чтобы прикрыть лицо, руку, выступают из-под плотной ткани платья. И Уильям сразу же вспоминает ощущение, которое оставляет лежащая в его ладони грудь Конфетки, колкую остроту ее бедер, впивающихся в его куда более мягкий живот, упоительное прикосновение шершавых, потрескавшихся пальцев к его члену. Вспоминает, какими пышными становятся ее волосы, когда она раздевается догола, вспоминает тигровую расцветку кожи, походящей на схему, которая указывает его пальцам, как им следует ложиться на ее талию или на задницу, когда он вскальзывает в нее. Уильяма одолевает желание обнять ее, — как жаль, что ему не по силам на полчаса убрать с полей всех работников и лечь с Конфеткой на самом краю травы. Что мешает ему видеться с ней каждую ночь? Какой достойный своего прозвания мужчина не прижимал бы к себе это совершенное тело так часто, как только может? Да, он будет, он должен встречаться с ней в будущем сколь возможно чаще — но не сегодня, сегодня ему еще многое предстоит переделать.

Конфетка поворачивается к нему, в глазах ее стоят слезы.

Возвращение в Лондон — в наемном, запряженном четверкой экипаже — оказывается долгим, как пребывание в чистилище. Дождь, казавшийся с полей Рэкхэма таким далеким, встретил карету на середине пути и теперь молотит по ее крыше. Дурная погода замедляет движение, карета совершает загадочные остановки в попутных деревнях и деревушках, кучер слезает там с козел и исчезает на две, на пять, на десять минут. Вернувшись, он подолгу ковыряется в упряжи, проверяет надежно ли укрыто брезентом привязанное к крыше кресло старика, не промокло ли оно, возится с чем-то иод днищем кареты, сотрясая ее. Поспешание явно не принадлежит к числу его девизов.

Сидящая в карете Конфетка дрожит, стискивает зубы, чтобы они не отбивали дробь. На ней все то же лавандовое платье и больше ничего — нет даже шали. Зная, что ей придется целый день возить кресло полковника Лика и стремясь посильнее очаровать Уильяма, она решила обойтись без дополнительных одежек и теперь страдает от этого. Однако прижиматься к старику, чтобы согреться, ей нисколько не хочется, уж очень мерзко от него пахнет — к тому же, Полковник, лишившийся привычной опоры, подлокотников кресла, раскачивается вместе с каретой и все норовит повалиться Конфетке па колени.

— Падение моста под проливным дождем, Хоик, 1867-й, — ворчит он, уставясь в холодное, темнеющее пространство между ними. — Трое погибших, не считая скота.

Конфетка охватывает себя руками, выглядывает в забрызганное грязью, исхлестанное дождем окошко. Природа, выглядевшая такой живописной, такой полной чудес, когда они обходили с Уильямом лавандовую ферму, впала в уныние, помрачнела, и теперь вокруг Конфетки расстилаются словно бы сотни квадратных миль Гайд-парка, давно оставленных без ухода, лишившихся фонарей и iipoi-уливающейся публики. Карета трусцой подвигается вперед, к затерявшейся где-то столице.

— Урп, — рыгает полковник Лик. Отнюдь не нежные ароматы виски и кислых пищеварительных соков растекаются по холодному воздуху.

Поезд мог бы доставить их и туда, и обратно с милосердной быстротой, не говоря уж (впрочем, Уильям говорил) о том, что дорога обошлась бы намного дешевле; однако немощность старика сулила им массу неприятных забот на промежуточных станциях, да и без экипажей, которые везли бы его на вокзал Чаринг-Кросс, а после от железной дороги до Митчема, все равно было не обойтись, и потому наем кареты для совершения всего пути — туда и обратно — казался более разумным. Казался.

— Даю полгода на все про все, — произносит полковник Лик, — а после тебе наподдадут коленом под зад.

— Я вашим мнением не интересовалась, — резко отзывается Конфетка. (Хитрый старый мерзавец, он пустил стрелу в самое средоточие ее тревог. Уильяму Рэкхэму следовало бы сейчас сидеть рядом с ней, сокращая часы дороги оживленной беседой, согревая ладони Конфетки в своих: почему, ну почему он не сопровождает ее?).

Полковник прочищает свое слипшееся дыхательное горло и приступает к изложению новых сведений:

— Фанни Грешем — в 1834-м любовница судового магната Ансти, проживала в отеле «Мейфэр»; в 1835-м была брошена, после чего переселилась в тюрьму Холлоуэй. Джейн Хаббл, известная под именем Наташа, — в 1852-м любовница лорда Финбара, проживала в отеле «Адмиралтейство»; в 1853-м, обратившись в труп, переселилась в устье Темзы…

— Избавьте меня от подробностей, Полковник…

— Нииикого ни от чего избавить нельзя, никогда! — громыхает он. — Этому я научился, пока проходил долгий жизненный путь.

— Если бы вы все еще могли прохаживаться, старик, мы сели бы в поезд и сейчас были уже в Лондоне.

Пауза, Полковник переваривает оскорбление.

— Наслаждайся видами, шлюшка, — усмехается он, поводя своей достойной горгульи головой в сторону залитого водой окна. — Приятный контраст, а? Раааскошный!

Конфетка отворачивается, еще крепче обхватывает себя руками. Уильям любит ее, да, любит. Он сам так сказал — пьян, правда, был, но ведь не в стельку же. И он позволил ей приехать на ферму, хотя с легкостью мог заявить, протрезвев, что об этом и речи идти не может. И пообещал, что она снова приедет туда — в конце октября, а это будет… почти через семь месяцев.

Она старается почерпнуть мужество в мысли о том, сколько людей работает на Рэкхэма. Он же смирился с тем, что из личного его состояния каждую неделю уходят солидные суммы, а стало быть, содержание Конфетки не воспринимается им как единичная и очевидная убыль его средств. Поэтому и самой ей следует видеть в себе не приживалку, опустошающую его карманы, но часть огромного гобелена, сотканной несколькими поколениями картины прибылей и расходов. Все, что от нее требуется, это не выдергивать из гобелена собственную нить, но вплестись в него так, чтобы убрать ее из этой общей картины стало невозможно. Да она и успела уже сделать поразительный шаг вперед: ведь всего месяц назад она состояла в самых обычных проститутках! А в следующие полгода, кто знает, куда…

— Он пустомеля, — хрипит из-под мульчи своих шарфов Полковник, — и трус. П ре мерзкий тип.

— Кто? — раздраженно спрашивает Конфетка, ей хотелось бы укутаться так же тепло, как он, только без его добавочных ингредиентов.

— Твой парфюмер.

— Он ничем не хуже прочих, — возражает она. — И добрее вас.

— Чушь собачья, — фыркает старикан. — Ему требуется только одно — увидеть свою жирную тушу долезшей до самого верха. Ты что, не понимаешь? — он и на убийство пойдет, чтобы забраться повыше. Да он бросит тебя в грязную лужу и наступит, лишь бы штиблеты свои не замарать.

— Много вы в нем понимаете, — огрызается она. — Да и что может знать о его жизни человек вроде вас?

Выведенный из себя, Полковник только что не встает на дыбы, и Конфетка пугается — не хватает еще, чтобы он повалился, ударившись лбом об пол кареты.