— Кого-нибудь ищете?

— Возможно, вас, сэр, — отвечает Генри и, собравшись с духом, подходит поближе — мужчина очень мускулист и уже натянул рубашку, а стало быть, ничто не мешает ему затеять кулачную драку. — Но почему вы назвали меня «пастором»?

— Обличием похожи, — мужчина стоит прямо перед Генри, упираясь ладонями в бедра, в ткань штанов цвета грязи. За ним, в темноте лестничного колодца, горестно скулит пес, которому головокружительно крутые ступеньки не позволяют последовать за хозяином в наружный мир.

— Пer, я не пастор, — сокрушенно признается Генри. — Простите мою смелость, сэр, но ваше обличие выдает в вас человека, который много страдал. Собственно, человека, страдающего и поныне. Если это не составит для вас слишком большого труда, не могли бы вы рассказать мне вашу историю?

Глаза мужчины сужаются еще пуще, радикально меняя взаимное расположение образующих его брови пучков и кисточек. Грузной мозолистой рукой он приглаживает сдутые ему па лоб ветерком волосы.

— А вы случаем не щелкопер, а? — спрашивает он.

Генри повторяет про себя незнакомое слово, стараясь догадаться, что оно означает.

— Прошу прощения? — все-таки приходится спросить ему.

— Щелкопер, — повторяет мужчина. — Это который пишет про бедных людей такие книжки, что бедные люди их и прочесть-то не могут.

— Нет-нет, ничего подобного, — спешит успокоить его Генри — и, похоже, успешно, поскольку мужчина отступает на шаг. — Я всего лишь… я человек, который знает о бедняках слишком мало, как и все мы, к числу бедняков не принадлежащие. Возможно, вы смогли бы научить меня тому, что мне следует, по вашему мнению, знать.

Мужчина ухмыляется, склоняет на сторону голову, поскребывает подбородок.

— А денег дадите? — осведомляется он.

Генри стискивает зубы, ибо знает: сейчас он должен проявить твердость, поскольку, если ему все же выпадет стать священником, он несомненно будет слышать этот вопрос не один раз.

— Не раньше, чем узнаю все о вашем положении. Седоватый откидывает голову назад, хохочет.

— Ну-ну! — восклицает он. — Ладно, в двух словах положение бедняка вот какое. Такие, как вы, получают деньги, как бы ленивы и дурны вы ни были, а таким, как мы, приходится отглаживать наши старые штаны, вешать занавески на наши разбитые окна и петь гимны, пока мы чистим ваши ботинки, а иначе вы нам и пенни не дадите!

И он снова заходится хохотом, разевая рот так широко, что Генри видит его почерневшие коренные зубы.

— Но разве у вас нет работы? — протестует Генри. Мужчина серьезнеет, глаза его снова сужаются.

— Может и есть, — пожимает он плечами. — А у вас?

Этого вопроса Генри не ожидал, однако решает, что пристыдить себя так просто он не позволит.

— Вы видите во мне человека, который не проработал, как каторжный, пи единого дня, — говорит он, — и вы правы. Но я ведь не выбирал, кем мне родиться, как не выбирали и вы. Так почему же мы не можем, при всех наших различиях, разговаривать как человек с человеком?

Услышав это, мужчина снова принимается скрести подбородок — и скребет, гтока тот не багровеет.

— А вы странная птица, нет? — бормочет он.

— Возможно и так, — отвечает Генри и впервые за всю их беседу улыбается. — Так что же, вы расскажете мне о том, что я должен, по вашему мнению, знать?

Так начинается посвящение Генри — лишение религиозной невинности. Так начинается, говоря со всей серьезностью, его Служение.

Час, если не больше, двое мужчин стоят посреди убожества Сент-Джайлса, и неотчетливые миазмы поднимаются к солнцу, и канавы извергают, точно закипающий суп, свои ароматы. Время от времени мимо них проходят другие мужчины, женщины и собаки, некоторые совершают попытки присоединиться к разговору, однако седоватый прогоняет их прочь.

— По вашей милости я скоро на людей бросаться начну, — шепотом признается он Генри и гут же рявкает на нового досужего «приставалу», требуя, чтобы тот подождал «своей паршивой очереди» поговорить со «священником».

— Но я не священник, — протестует Генри всякий раз, как мужчина отшивает очередного зеваку.

— Да нет, вы слушайте, слушайте, я как раз подбираюсь к самой сути, — рокочет седоватый, и лекция продолжается. У него весьма и весьма есть, что сказать по самым разным предметам, но Генри понимает: главное — не частности, а основополагающие принципы. Многое из того, что говорит этот мужчина, можно найти в сжатом виде на страницах книг и брошюр, однако решения, казавшиеся очевидными в кабинете Генри, здесь выглядят ни на что не годными. Да, наверное, и всякий человек, который считает, подобно Генри, праведность высоким идеалом, испытал бы потрясение, обнаружив, что существуют люди, полагающие, как полагает этот бедный бесстыдник, праведность ничего не стоящей, а порок не просто привлекательным, но необходимым для выживания. Ясно, что каждый, кто хочет бороться за души таких людей, ничего не добьется, не поняв этого с самого начала, и Генри испытывает благодарность за то, что получил сей необходимый урок так рано.

— Мы еще поговорим с вами, сэр, — обещает он после того, как седоватый, наконец, выдыхается. — Я в долгу перед вами за то, что вы мне рассказали. Спасибо, сэр.

И он, прикоснувшись к шляпе, покидает своего удивленного информатора.

Следуя дальше по Черч-лейн, Генри замечает четверку мальчишек, заговорщицки шепчущихся у боковой двери питейного дома. Ободренный успехом беседы с седоватым мужчиной, он весело окликает их: «Привет, мальчики! Чем это вы занимаетесь?» — однако реакция их Генри разочаровывает: они разбегаются, точно крысы.

А затем он видит женщину, которая сворачивает на эту улицу со стороны других, более чистых кварталов города — женщину в терракотовом платье, вполне, по представлениям Генри, респектабельную. I (отупясь, ступает она по булыжникам мостовой. Ступает с опаской, обходя оставленные собаками кучки, однако, приметив Генри, приподнимает юбки, да так высоко, как он никогда и не видел, — показывая ему не только носки башмачков, но и укрытые оными голени, а с ними и рюшечки на икрах. Женщина улыбается Генри, словно говоря: «Что ж тут поделаешь, если улицы завалены всяким дерьмом?».

Первая мысль его состоит в том, чтобы миновать ее сколь возможно быстрее, однако Генри сразу напоминает себе, что, если он хочет исполнить свое назначение, возможностей, подобной этой, ему упускать не следует. И он, расправив плечи и набрав побольше воздуха в грудь, делает шаг ей навстречу.

Рэкхэм едва успевает произнести первые слова приветствия, а его уже осыпают поцелуями.

— О! — усмехается он, чувствуя, как влажные губы Конфетки с неудержимой быстротой поклевывают его уши, щеки, глаза и шею. — Это чем же я заслужил подобный прием?

— Ты и сам это знаешь, — отвечает она, с такой силой вжимая ладони в спину Уильяма, точно ей не терпится продавить ими все наслоения его одежды. — Ты переменил все!