Уильям, стряхнув с себя Ольстер, вешает его на доставленную в дом только вчера тяжелую чугунную вешалку.

— Ты об этом? — лукаво спрашивает он и подталкивает локтем устойчивое сооружение, дабы напомнить Конфетке, насколько неосновательной была его предшественница.

— Ты знаешь, о чем я, — отвечает она, понемногу отступая в сторону спальни. Сегодня на ней зеленое платье, то, в котором она была при их первом знакомстве — плесень, его покрывавшая, старательно устранена с помощью спичек, комочков ваты и «Универсального растворителя Рэкхэма». — Я никогда не забуду день, проведенный мной на твоей лавандовой ферме.

— Я тоже, — говорит, следуя за нею, Уильям. — Твой полковник Лик у любого застрял бы в памяти.

Конфетка смущенно съеживается:

— Ах, Уильям, мне так стыдно. Я надеялась, что он будет вести себя поприличнее, да он и обещал мне это.

Она садится на край кровати, укладывает руки на бедра, чуть опускает голову, отчего густая челка спадает ей на глаза.

— Ты сможешь простить меня? Вся беда в том, что у меня слишком мало знакомых мужчин.

Уильям садится с ней рядом, накрывает своей большой ладонью ее ладонь.

— Да будет тебе, он ничем не хуже любого безнадежного пьяницы, с какими мне приходится вести дела. Наш мир переполнен несносными старыми проходимцами.

— Он — ближайшее подобие дедушки, какое у меня было в детстве, — сокрушенно сообщает Конфетка. Правильный ли момент выбрала она для того, чтобы пробудить в Уильяме сочувствие? Конфетка искоса взглядывает на него, стараясь понять, не пролетела ли пущенная ею стрела мимо цели: нет, лицо Уильяма полно сострадания, а судя по тому, как он сжимает — с удвоившейся силой, — ее ладонь, она смогла задеть его за живое.

— Твое детство, — говорит Уильям, — было, наверное, сущим адом. Конфетка кивает и на глазах ее выступают самые настоящие слезы, ей даже усилий прилагать не приходится. Да, но что если Уильям из тех, кто не переносит плачущих женщин? И чего, собственно говоря, хочет она добиться? Что-то неправильно замкнулось в ее груди — там, где принимаются решения подобного рода; клапан самообладания не сработал, и Конфетка чувствует, как ее несет волна неотцеженных чувств.

— У Сент-Джайлса очень дурная слава, — приходит ей на помощь Уильям.

— Прежде, когда его еще не рассекла Нью-Оксфорд-стрит, слава эта была даже хуже, — отвечает Конфетка.

Невесть почему разговор их вдруг представляется ей непереносимо смешным, и она фыркает, да так, что из носа ее вылетает сопелька. Что с ней сегодня? Кончится тем, что ему станет противно смотреть на нее… но нет, Уильям протягивает ей носовой платок — мечту карманника: украшенный монограммой квадратик белого шелка, — предлагая высморкаться.

— А ты… у тебя есть сестры? — неловко спрашивает он. — Или братья? Она трясет головой, окуная лицо в мягкую ткань, постепенно овладевая собой.

— Я всегда была одна, — отвечает Конфетка, надеясь, что слезы не смыли полностью нежно-каштановую краску, которой она подвела свои светло-оранжевые ресницы. — А ты?

— Я?

— У тебя есть сестры?

— Нет, — с очевидным сожалением произносит Уильям. — Отец женился поздно и рано лишился жены.

— Лишился?

— Она опозорила отца, и он ее выгнал.

Уже совсем справившаяся со своими чувствами Конфетка успешно противится искушению выведать об этом побольше, решая, что если она не будет слишком сильно давить на Уильяма, то сможет получить ответы на большее число вопросов.

— Как это грустно, — говорит она. — А твоя жена, Агнес, у нее много родни?

— Нет, — отвечает Уильям, — даже меньше, чем у меня. Родной отец ее скончался, когда Агнес была девочкой, мать — когда она заканчивала школу. А отец приемный — он лорд, живет за границей, путешествует и женат теперь на леди, с которой я не знаком. Что до сестер, у Агнес могло быть их три, не то четыре, но все умерли при родах. Она и сама-то едва выжила.

— Возможно, в этом и состоит причина ее болезни?

В глазах Уильяма вспыхивает боль, в голове его звучит полный безумной ненависти голос Агнес: «Ты — причина моей болезни».

— Возможно, — вздыхает он.

Конфетка гладит его по ладони, шероховатые пальцы ее мало-помалу проникают к нему в рукав, сжимают запястье, она уже знает, это распаляет Уильяма — если его вообще удается распалить.

— А вот брат у меня есть, — добавляет Уильям.

— Брат? Правда? — произносит она таким тоном, точно Уильям проявил, обзаведясь подобным родством, невесть какой ум или изобретательность. — И что он за человек?

Уильям откидывается на постель, смотрит в потолок.

— Что за человек? — повторяет он, словно эхо, когда Конфетка опускает голову ему на грудь. — Да, это вопрос из вопросов…

— Здравствуйте, сэр, — произносит проститутка — дружелюбно, но словно бы между делом: так, точно она и рада бы услужить, однако легко смирится с отказом. — Хотите хорошую девочку — недорого?

Она миловидна и ухожена много лучше, чем та веснушчатая девица, что неделю назад предложила ему на одной из здешних улиц свою руку — за шиллинг. И все же, к великому облегчению Генри, реакция его на эту маленькую искусительницу ничем не отличается от реакции на ее более потрепанную товарку: он испытывает жалость. Страстное томление, которое ощущает Генри, прогуливаясь с миссис Фокс, далеко от него сейчас; он желает лишь одного — не ударить лицом в грязь и узнать от этого несчастного существа не меньше того, что узнал он от седоватого.

— Я хочу… всего лишь поговорить с вами, — заверяет он девушку. — Я джентльмен.

— А, хорошо, сэр, — соглашается женщина. — Да я и не разговариваю с мужчинами, которые не джентльмены. Только давайте поговорим у меня дома. Пойдемте со мной, сэр, это недалеко.

У нее выговор простолюдинки, но не кокни: возможно, она — оставшаяся без средств существования служанка из провинции или жертва еще каких-то тамошних обстоятельств.

— Нет, — заверяет ее Генри. — Я сказал это всерьез — я действительно хочу всего лишь поговорить с вами.

Недоверчивость, отсутствовавшая в ее лице, пока она принимала его за соучастника по греху, теперь собирает лоб женщины в морщины.

— Ой, да я разговоры-то разговаривать не умею, сэр, — говорит она и оглядывается назад. — И надолго вас не задержу.

— Нет-нет, — протестует Генри, догадавшись о причине ее нежелания беседовать с ним. — Я заплачу вам за потраченное время. Заплачу столько, сколько вы обычно берете.

Услышав это, она вопрошающе приподнимает подбородок — как девочка, уже достаточно выросшая, чтобы понять: ей обещают нечто неправдоподобное.

— Я беру один шиллинг, — сообщает она. Генри без колебаний сует пальцы в жилетный карман, выуживает не один, а два шиллинга и протягивает их женщине.