Как только Корелли смог ходить, глухой ночью в сопровождении доктора и Велисария он отправился в «Casa Nostra», а Пелагия осталась дома, спрятавшись в тайнике, куда вернулись мандолина, докторская «История» и бумаги Карло. С тех пор как на острове объявились насильники, она почти не выходила из дома и, сидя в подполе, прокручивала в памяти воспоминания, вышивала и распускала покрывало и думала об Антонио. Он подарил ей свое кольцо – оно было велико ей на все пальцы, и, поворачивая его под лампой, Пелагия смотрела на взлетающего соколенка с оливковой ветвью в клюве и надписью внизу «Semper fidelis».[164]В глубине души она боялась, что, вернувшись домой, он бросит ее, что эти слова будут относиться только к ней, что она, верная и забытая, будет покинута навеки, подобно Пенелопе, ожидавшей мужчину, который так и не пришел.

Но Антонио говорил другое. Он приходил часто, после наступления темноты, жалуясь, что в их убежище холодно и сквозняки, рассказывая истории, от которых дыбом вставали волосы, но там не все было правдой – о том, как его чуть не поймали, но ему удалось скрыться. Его отросшая борода колола ей щеки, когда они полностью одетые лежали лицом к лицу, крепко обнимая друг друга и разговаривая о будущем и о прошлом.

– Я всегда буду ненавидеть немцев.

– Гюнтер сохранил мне жизнь.

– Он убил всех твоих друзей.

– У него не было выбора. Не удивлюсь, если он потом сам застрелился. Он старался не заплакать.

– Выбор всегда есть. Что бы руки ни творили, виновата голова. Вот такая у нас пословица.

– Он не был таким смелым, как Карло. Карло отказался бы стрелять, а Гюнтер был другим человеком.

– А ты бы отказался?

– Надеюсь, но наверняка сказать не могу. Может, я выбрал бы самый легкий путь. Я всего лишь человек, а Карло был как герой из наших преданий, как Гораций Коклес[165]или как там его, который один удерживал порсенский мост против целой армии. Таким бывает один из миллиона, так что не вини несчастного Гюнтера.

– Все равно всегда буду ненавидеть немцев.

– Многие немцы совсем не немцы.

– Что? Глупости.

– Понимаешь, нельзя судить по форме. Они формировали части в Польше, на Украине, в Латвии, Литве, Чехословакии, Хорватии, Словении, Румынии. Всё не перечислишь. Ты не знаешь этого, но на материке у них есть греческие части под названием «Батальоны безопасности».

– Это неправда.

– Правда. Мне жаль, но это правда. Все нации замарались в дерьме. Все эти бандиты и ничтожества, которые хотят ощущать свое превосходство. Абсолютно то же самое происходило в Италии – все стали фашистами, чтобы посмотреть, что же они получат. Все эти сынки чиновников и крестьян, желавшие что-то представлять из себя. Сплошное честолюбие и никаких идеалов. Разве непонятно, чем привлекает армия? Хочешь девушку – насилуй. Хочешь часы – бери. Если у тебя дурное настроение – убей кого-нибудь. Чувствуешь себя лучше, чувствуешь себя сильным. Приятно ощущать свою принадлежность к избранным – делай, что хочешь, можно оправдать что угодно, сказав, что это – закон природы или божья воля.

– У нас поговорка есть: «Дай деревенщине храбрость, и он прыгнет к тебе в постель».

– Мне нравится другая, которую ты мне говорила.

– «Пушинка к пушинке, и выйдет перинка»? А при чем здесь это?

– Нет-нет, «коли спишь с младенцами, быть тебе обмоченным». Вот и меня обмочили, корициму, мне бы хотелось вообще никогда не попадать в армию. Тогда это казалось неплохой мыслью, а видишь, что получилось.

– У Антонии нет струн, а ты весь напичкан проволокой… Ты скучаешь по ребятам? Я скучаю.

– Корициму, я любил этих мальчиков, они были моими детьми… А как Лемони? Когда у нас родится дочка, мы назовем ее Лемони. После войны.

– Если у нас будет два сына, второго нужно назвать Карло. Его имя должно жить, нужно, чтобы оно каждый день напоминало нам о нем.

– Каждую минуту.

– Карино, а ты веришь в Бога, небеса и всё такое?

– Нет. После того что произошло, в этом нет никакого смысла. Если бы ты была Богом, разве бы ты допустила все это?

– Я спрашиваю, потому что мне хочется, чтобы Карло с ребятами попали в рай. Ничего не могу поделать – наверное, все-таки верю.

– Увидишься с Богом – передай, что мне хочется врезать ему кулаком по носу.

– Поцелуй меня, уже почти светает.

– Нужно идти. Завтра я принесу тебе кролика. Я нашел нору, и если залечь над ней, можно схватить его, когда выскочит. И отыщу для нас побольше улиток.

– Кискиса ловит кроликов, но нам не дает. Рычит и убегает.

– Была бы сейчас весна, я бы поискал яйца.

– Обними меня покрепче.

– Santa Maria, ребра!

– Прости, прости, я все время забываю!

– Хорошо бы и мне забыть. Merda. Все равно, я люблю тебя.

– Навсегда?

– На Сицилии говорят, что вечная любовь длится два года. К счастью, я не сицилиец.

– Мужчины в Греции вечно любят себя и матерей. Своих жен они любят полгода. К счастью, я женщина.

– К счастью.

– Ты вернешься? После войны?

– Я оставлю Антонию заложницей. И тогда ты будешь знать, что мне можно верить.

– Ты можешь достать другую.

– Она незаменима.

– А я незаменима?

– Почему ты мне не веришь? Почему ты на меня так смотришь? Не плачь. Ну как я могу упустить возможность заполучить такого замечательного тестя?

– Негодяй!

– Ох, ребра!

– О, карино, прости!

– Нужно идти. До завтра, до вечера. Поцелуй меня. Я тебя люблю.

Он уходил в ночь, пробираясь от одной изгороди к другой, подскакивая при малейшем шорохе, и рассвет заставал его уже под одеялами – он дремал, а частицы кальция в его теле постепенно преобразовывались в кости, и нежные воспоминания заселяли видения образами Пелагии и его мальчиков из оперного кружка. Ранним полуднем он просыпался и искал ягоды, делал упражнения, чтобы сохранить подвижность пальцев, искал в подлеске улиток. Доктор заставлял его не только есть их – следовало пестиком толочь ракушки в ступке, чтобы потом вся семья пила эти размешанные в вине песчинки, потому что доктор Яннис стремился к тому, чтобы у всех были превосходные кости скелета, какими бы исхудавшими и утомленными они ни были; это было совсем не хуже, чем старинные припасы сушеных бобов, что набивали живот, но вызывали рези.