Проснулась она оттого, что рядом кто-то сидел. Не открывая глаза, подумала и обрадовалась: Зародов! Явился беглец, «бурундук-птичка»… Сидящий тяжело дышал, подкашливал от жажды и усталости. Солнце било в лицо: тень, пока она спала, переместилась. Открывать глаза было трудно, но и сквозь щелки век, сквозь солнечное пятно она сразу узнала сидящего — Леонтий!

Анна приподнялась, оглянулась на спящую Марью Егоровну.

— Не пугайся, красавица, и старушку не тревожь, — сказал Леонтий. — Айда к озеру, посидим на бережку, побеседуем. Около воды-то не так жарко. А то солнце ишь как жжет! По всей земле нынче так… Газеты пишут, в Бангладеш все колодцы пересохли, жажда людей обуяла…

Анна нащупала под рукой брусок на деревянной рукоятке и, прежде чем встать, незаметно сунула его в голенище бродня. И, вставая, еще раз пожалела, что нет рядом в общем-то хорошего парня Вани Зародова…

Исчезли Иван Зародов и старик Петрович при обстоятельствах для них самих неожиданных. Впрочем, они собирались исчезнуть, то есть пойти по брошенным таежным заимкам и зимовьям, где, по словам Петровича, уже лет пятнадцать-двадцать валялись никому не принадлежащие книги. По одной, по две, а кое-где и до десятка, но если даже и без десятков, то получалось совсем не плохо, если обойти все заимки, Иван даже прикинул такую ситуацию, что половина найденных книг окажется малоценной, по сути, бросовой, зато в другой половине что-нибудь да будет. Этот вариант лучше, надежнее, считал Зародов, чем торчать в Макарихе, обхаживать старух и ждать у моря погоды. Он был не против старушек, к тому же любил стариков вообще, любил с ними разговаривать, работать и верил, что Анне когда-нибудь удастся взять у них книги. Перед женщиной с таким азартом и напором вряд ли устоят кержачки. Да и сама-то она чем-то похожа на них… Но, устроившись жить у Петровича, в первый же день Иван нашел с ним общий язык и узнал о брошенных книгах на заимках. Это был козырь. Не то чтобы против методики поисков и сбора. Просто ему хотелось показать Анне, что приехал он сюда не дрова колоть и выполнять мелкие поручения и, что кроме ее методики существуют другие способы, не менее надежные, но более простые. А то ведь Анна уперлась в одни двери, ломится и ничего вокруг больше не видит. Стань с ней разговаривать — велит молчать. Он же, пока Анна возится со старухами, уже добыл книгу. Не беда, что купил у вербованных, но вот она, старообрядческая рукопись восемнадцатого века, нравоучительный сборник, наверняка с дополнениями переписчика. Уже не с пустыми руками! Вот тебе и бурундук-птичка…

А еще это был козырь в работе с директором музея Оловянишниковым. Тот пытался загнать его в этом году в деревни для скупки у населения прялок, самоваров, коробок — короче, дребедени, которой и так запасники завалены. Иван же, филолог, защищавший диплом по древнерусской литературе, едва узнав об археографической экспедиции, стал проситься в нее. Директор согласился послать в экспедицию Зародова, но с условием, что он привезет книг не менее чем на десять единиц хранения.

Зародов со стариком Петровичем собирались отправиться по заимкам, но собирались после покоса. Надо чем-то мерина всю зиму кормить, да и Марьина корова не святым духом питается… Вышло непредвиденное.

Вскоре после возвращения Анны из Еганова Иван пришел хмурый.

— Чего так, паря, кручинишься? — спросил Петрович. — Я в твои лета соколом смотрел!

— Да, — отмахнулся Иван. — Моя… сестренка, пилит. Пришла злая и на меня…

— Они такие, — понимающе сказал Петрович, — Куда денесся? А давай, паря, истопим с тобой баню, а женщин не позовем? Попаримся и медовушки испробуем. Должно быть, поспела.

Баню истопили — в жаркую погоду долго ли? — попарились березовыми вениками с крапивой и уселись в предбаннике в чем мать родила пить медовуху. Сначала разговор будто завязался. Иван увидел багровый шрам на животе старика, спросил, откуда.

— С фронту, — махнул рукой Петрович. — Откуда еще.

— Ох ты, — сказал Иван. — Чем так?

— Осколком, — объяснил старик.

Медовуха сначала хорошо пошла, в голове просветлело, банный жар в теле поутих, но чуть вспомнил Иван разговор с Анной, и как противно на душе стало. Хоть и в самом деле собирайся и езжай по деревням прялки да самовары собирать, чтобы лето не пропало.

Петрович это заметил, налил еще по ковшу, по спине похлопал:

— Да брось ты, паря! Эка беда! Что ж мы с тобой, книг не найдем, что ли? На-айдем! Ты меня послушай, я лучше про разведку тебе расскажу. Как мы немца живьем брать ходили…

Петрович, видно, позвал Ивана к себе от тоски: надоело сидеть одному, ни поговорить, ни рассказать, и вот теперь, наверстывая упущенное, старик рта не закрывал. А сначала показался таким нелюдимым, молчуном.

— А было так, паря… Меня как взяли на фронт, бороду-то сняли. Пережиток, говорят… Какой пережиток, коли сама растет? Это мода всякая — пережиток… Хвачусь — нет бороды, и так, паря, тоскливо было. Пообтерся маленько в пехоте, пошел к ротному. А мне тогда уже первую медаль дали — «Отвагу»… Чуток заикнулся, ротный ни в какую! Я те дам, грит, бороду! Я ж смекалистый. Пошел к комбату, и тот — хоть убейся. Нет, и все… Тут мне вторую «Отвагу» дают, из рук самого комполка…

— Петрович, ты ж хотел про разведку, — напомнил Иван. — А говоришь про бороду.

— Борода-то с разведкой и связана, — не смутился Петрович. — Мне, значит, медаль, а я комполка — позволь бороду отпустить, из кержаков я, привык. Он: из кержаков? Значит, охотник, по лесам жил? Тоже смекалистый… Жил, говорю. Ну, тогда, паря, я тебя в разведку беру. Коли медведей добывал, немца живьем добудешь. А бороду, говорю, позволишь? А он: как первого «языка» приведешь — в награду позволю… И вот пошел я себе бороду зарабатывать. Ох, и помытарился я! Первого немца привел, все — живого, здорового, правда, ребра ему маленько помял, когда в окопе барахтались. К комполка — позволь бороду! Нет, говорит, ты мне не того привел. Этот, кроме своей бабы, ничего не знает. Ну, ночью я тихонько собрался и один пошел. Вот ходил, ходил возле ихних окопов, думаю, которого же брать? Их много, выбери попробуй. Ну, выбрал с погонами, офицера приволок. А брал я их так: высмотрю которого, скараулю, когда рядом никого, и прыг ему на шею! Веришь, от страху они в штаны напускали! Одно дело, когда его в охапку ловишь, другое, когда на шею верхом. Он, немец-то, верно, думает, не человек это — зверь, и боится… Прижму его маленько в окопе и тащу. Ну, притащил я офицера. Комполка сначала заругался — кто разрешал ходить? Кто приказывал?.. Я говорю: мне бороду надо… Не позволил.

Петрович поднял ковш с медовухой, огладил усы, бороду и осушил единым духом.

— Во, паря, как! — сказал он то ли о ковше, то ли о строптивости комполка. — Потом он мне говорит: ты, кержак, к ордену за того офицера представлен. Я чуть не на колени перед ним: не надо ордена, дай бороду! Не дал… Ладно, тут большое начальство к нам нагрянуло, генерал. Опять им немец-язык потребовался. Ну, пошли мы втроем, двух притянули — солдата и офицера. Когда офицера-то я жучил в окопе, он меня за палец тяпнул. Притащили, сдали. Нас генерал к себе позвал. Тут же ордена достает и давай нам приворачивать. Я перед ним на колена — дай, грю, бороду! Позволь! Он так рассердился, потом узнал, что кержак, — отошел. Возьмем, говорит, город Минск — отпустишь. Ладно, Минск взяли, я уже два дня небритый хожу. Встречает меня новый комполка, старого-то убили… Говорит — почто небритый? Я ему так и так… Побриться! Ничего не знаю! Крутенький… Опять за немцем посылает. Пошли мы с мужиками, скараулили одного. Темнота, он в окопе то ли сидит, то ли стоит — не видать. Голова в каске торчит, и все. Ну я на шею ему и прыгнул!