И в том, что спектакль провалился, он не был виноват. Он все рассчитал, взвесил и предусмотрел, кроме одного: кто бы мог подумать, что под колодиной окажется вторая змея?

Спектакль провалился, однако это не утешало Анну. Ведь он был нужен кому-то, этот спектакль, кому-то потребовалось немедленно взбудоражить старообрядцев, упрекнуть их в безверии, призвать к святости и отрешению от мирской жизни. Кому-то надо было, чтобы чужих, «мирских» людей, и на порог не пускали. Грязные слухи и сплетни, видимо, не помогали, и этот кто-то пошел на открытую игру. А «мирских» людей, интересующихся жизнью старообрядцев, в Макарихе в тот момент было только двое — Анна и Зародов. Кому-то они бельмом на глазу стояли.

Теперь этот кто-то был известен — странник Леонтий. Но зачем ему это? Какой смысл выступать ему против них, настраивать старообрядцев?

Вопросы мучили, но спросить было не у кого. Марья Егоровна и приходящие к ней старушки твердили, будто Леонтий послан откуда-то, чтобы узнать, сохранилась ли вера у здешних старообрядцев, и даже адрес указывали — с Алтая, из Беловодья. Там, дескать, есть крепкие общины, потайные монастыри, целые деревни, спрятанные от переписи и мирского глаза. Будто тамошние хранители веры хотят собрать раскольников со всей земли в одно место, чтобы возродить древлее благочестие.

Леонтий, рассказывали, появился в здешних местах год назад, а до этого скитался в Красноярском крае, от деревни к деревне ходил, от скита к заимке. И только добрые слова о нем слышно. Молодой, а побеседует со старушкой, помолится вместе с ней — и у той гора с плеч, горе-беду вброд перейду.

«Может, и правда прислали с Алтая функционера, — размышляла Анна. — Он и пытается наладить тут жизнь по их меркам. А нас, поди, принял за атеистов-пропагандистов, конкуренция».

Тут еще как назло куда-то пропал Иван Зародов вместе с Петровичем. Сначала Анна решила, что они ушли на покос, и Марья Егоровна подтвердила: куда же еще? Мерина-то во дворе у Петровича нет.

Прождав неделю, Анна с Марьей надумали сходить к мужикам, молока наквасили, малосольных огурцов взяли и баранью лытку — пускай хоть понюхают мясца работнички. Нагрузили котомки и отправились рано утром, чтобы по жаре не тащиться.

Луга почти сплошь были выкошены, уж и копны редко, но все же стояли, и только Марьина деляна да еще несколько покосов ярко зеленели пятнами травостоя. Даже и не притрагивался никто…

— Вот так мужики, — сказала Марья. — Давай, Анна, пообедаем да за литовками пойдем. Не то зарядит сеногной, все сено пропадет…

Сходили они в Макариху за косами, отбили кое-как, поширкали брусками, и принялась Анна за работу, которую никогда не знала, но теперь считала частью науки археографии. Ходить пешком, колоть дрова, полоть грядки в огороде, слушать покаяние в грехах, смотреть на явление «святого» из лесной пустыни — все это было частью науки или даже всей наукой, потому что на долю чистой археографии почти ничего не оставалось. Книги были пересушены и снова убраны в сундук, но Анна теперь имела к ним доступ. Каждый вечер, с позволения Марьи Егоровны, она доставала оттуда заветное «Сказание о Мамаевом побоище», садилась за стол и начинала переписывать. Слово в слово, знак в знак. Марья глядела на нее с состраданием — эко девка мытарится! Испортит глаза при лампе! Глядела и печально помалкивала. Каждый раз Анна ждала, что хозяйка бесценной рукописи смилостивится, пожалеет ее и скажет: ладно, мол, не мучайся, возьми книгу, коли она такая интересная.

Самой же попросить не поворачивался язык. Марья следила за книгами ревниво и почти никогда не оставляла Анну одну во время работы.

— Ты смотри, закладочки-то не трогай! — время от времени предупреждала она. — Пускай на месте лежат.

Это напоминало Анне студенческие времена, когда она приходила в читальный зал отдела и, как все его посетители, находилась под зорким оком Аронова.

Марья не предлагала, Анна не просила — и это был их молчаливый союз, который обеспечивал сосуществование. Какое-то время он их устраивал, но его следовало обязательно нарушить, чтобы продвинуться вперед. Не переписывать же все книги, да и толку от этой переписки…

Надо было медленно и дипломатично начинать наступление, но переломного этого момента больше всего она и опасалась. Неожиданно пришла мысль: почему Гудошников не брал у старообрядцев книги? По крайней мере в Макарихе? Он-то с его опытом мог же взять? Его тут знают все, кроме официальных властей (видно, есть в этом смысл), помнят, и память о нем добрая. Но не брал же?! Что это? Принципиальные соображения по поводу, у кого должны храниться книги, о которых он писал, или тактический ход? Что, если он умышленно доводил отношения со старообрядцами до состояния «мирного союза», составлял списки книг и уходил, чтобы в любой момент потом вернуться, сделать решительный бросок вперед и взять их? Или же тем самым исподволь настраивал старообрядцев, чтобы они сами сдавали книги согласно его программе поиска и сбора рукописного и старопечатного литературного наследия?

Много загадок оставил Никита Страстный… А что, если он — была и такая мысль у Анны, — перешагнув «союз», не мог взять книг, потому что ему попросту их не давали? Одно дело, когда святую для старообрядца книгу смотришь и читаешь у него на глазах, не вынося из избы, и другое — когда этот старообрядец навечно расстается с ней. История каждой книги уходит в глухую старину, с нею связаны судьбы, жизни последователей протопопа Аввакума, их вынесли сюда, в Сибирь, как не выносили и не берегли, пожалуй, ничего, кроме детей и соли. Кто же из нынешних наследников огненного протопопа посмеет отдать книгу «в люди»?

Это был высокий порог, через который следовало перешагнуть, ибо нога уже занесена.

Начать щекотливый разговор Анна решила на покосе — место подходящее: воля, травы кругом, лес пошумливает, птицы поют. По их, лесных жителей, логике, на душе должны быть покой и благость. Но как не хватает здесь Зародова! Его бы сейчас заставили косить — он родом деревенский, умеет, — а они бы с Марьей сели в тенек да и поговорили. Но Марья, подгоняемая крестьянской заботой, косила прогон за прогоном, жадно пила воду из бидона, перевязывала потный платок и снова бралась за косу. Анна не косила — рубила траву, сшибала макушки и безнадежно отставала.

— Ничего, доченька, — успокаивала Марья. — День помучаешься, потом пойдет. У нас косить не учат. У нас с малолетства дают литовку и к траве подводят.

Но и от ласковых слов легче не было. Пот выедал глаза, палило солнце, вздувшаяся на большом пальце мозоль лопнула. Коса дребезжала по макушкам быльника, глухо втыкалась в землю, и в иное мгновение Анне хотелось убежать с лугов, как недавно убежал Лука Давыдыч из Макарихи.

В самый солнцепек Марья повесила косу на дерево:

— Кончай ручку, доченька, да иди в тенек. Пожалеть себя надо.

Но пока Анна заканчивала прогон и возвращалась назад, Марья уснула под деревом, разбросав руки и прижавшись щекой к колючей стерне. Анна принесла охапку травы, подложила ей под голову, постелила себе и пристроилась рядом. Земля качнулась под ней, на несколько минут перед глазами возникли лезвие косы и бесшумно падающая трава, затем все исчезло в сладком, обволакивающем сне.