В тишине раннего утра я достаю письмо, которое вчера передала мне Эрна. Перечитываю его снова и снова.

Моя дорогая Хетти!

Снова пишу тебе, обуреваемый эмоциями. Радость, страх, опустошение и бесконечная любовь к тебе – вот что я чувствую, узнав о твоем решении отправить нашего малыша в Англию. Робко надеюсь, что настанет день, когда ты сама сможешь последовать за ним, и все как-нибудь обернется к лучшему, и мы все будем вместе.

Эрна пишет, что ты вышла замуж за Томаса. Честно говоря, мне трудно было примириться с этим. То есть сначала я просто отказывался верить, но она клятвенно заверяет, что таково было твое желание и что Томас тебя очень любит. Если это так, то я постараюсь порадоваться за тебя. Только это не может быть правдой. На мой взгляд, по меньшей мере странно, что Томас решил взять в жены ту, которая ждет ребенка от другого. А еще я думаю, что знаю тебя достаточно, чтобы понимать: это не то, чего ты сама хотела. Я подозреваю, что тебе, как и мне, пришлось подчиниться обстоятельствам, изменить которые было не в твоей власти. Мы оба – и ты и я – оказались в ситуации, которую сами не выбрали бы никогда.

А еще я хочу, чтобы ты знала: Анна – добрая, хорошая женщина, так что наш ребенок не увидит от нее ничего, кроме любви и нежности. Если бы жизнь сложилась иначе, ты и она могли бы стать подругами. И знай, моя любимая, что я люблю и буду любить тебя всегда, до самого последнего дня.

Томас и папа в столовой, завтракают и читают утренние газеты, когда туда вхожу я. Мама еще не появлялась. Я все еще вздрагиваю, увидев занятое место Карла: на нем сидит Томас.

Папа бросает на меня взгляд. Складывает газету, шумно допивает остатки кофе из чашки.

– Мне пора, – говорит он, вставая. – Много дел сегодня.

Не волнуйся, папочка, всего несколько дней – и мое дыхание больше не будет отравлять атмосферу этого дома, а мое присутствие – смущать твой покой.

– Доброе утро, дорогая, – говорит Томас, глядя, как я наливаю себе сок и кладу на тарелку ломтики хлеба.

Когда я сажусь за стол напротив него, он протягивает руку и пальцами поглаживает мое запястье. Я убираю руку и начинаю делать бутерброд.

– Пока тебя не будет, я поищу квартиру для нас, – продолжает он как ни в чем не бывало. – Так я буду меньше думать о твоем отсутствии. Мне осталось всего семь недель на этой дурацкой фабрике. Скорее бы уж они кончились. Военная подготовка начнется только в середине сентября, так что мы успеем побыть вместе. Да и потом я двенадцать недель буду рядом. А уж дальше, кто знает? Слухи ходят разные.

– Какие слухи?

– Что Германия займет Польшу.

– В каком смысле – займет?

– Нам нужно больше земли. А поляки… – Он морщит лицо. – Я их ненавижу.

В столовую влетает мама:

– О боже мой, я проспала! Давно со мной такого не бывало, с тех пор как… – Она не заканчивает предложение, приглаживает волосы, оправляет платье.

Томас складывает газету и похлопывает по первой странице:

– Видели?

Я гляжу на страницу и вижу фото. На нем улыбающиеся фронтовики демонстрируют свои награды – золотые медали. И подпись:

– В один прекрасный день, – продолжает Томас, – ты будешь гордиться медалями, которые получу я.

Мама наливает себе кофе, стоя лицом к буфету. Я вижу, как бессильно опускаются ее плечи, и злюсь на Томаса за его бестактность.

– Ну а пока, – вздыхает он, вставая из-за стола, – об этом остается только мечтать. – Поцеловав меня в лоб, Томас уходит.

Наконец-то мы одни с мамой. Я жду, когда она выпьет первую чашку кофе, выкурит первую сигарету и откинется на спинку кресла с газетой в руках.

– Мама, – обращаюсь я к ней прежде, чем она успевает погрузиться в чтение, – мне нужно с тобой кое о чем поговорить.

Она выжидающе смотрит на меня. В голове у меня сразу становится пусто. Все нужные слова куда-то уходят. В самый неподходящий момент.

– Ну?

– Это насчет плана, – начинаю я, – ну чтобы я поехала в Берлин в субботу…

– Об этом мы уже говорили, Хетти, и не один раз.

– Знаю. Но… мама, пожалуйста, позволь мне кое-что сказать. Выслушай меня, прежде чем ответить…

– Что бы ты ни сказала, это ничего не изменит. Я так и думала, что это случится под конец.

Мама выпрямляет спину: ее тело как натянутая струна, тугая и неподатливая.

– Пожалуйста. Только… послушай.

Дернув плечом, она закуривает вторую сигарету. Я подавляю подступающую к горлу тошноту: меня все еще мутит от дыма.

– Я знаю: я для вас проблема, которую нужно решить. И я знаю, что вы думаете о… моем ребенке. Но сейчас я обращаюсь к тебе как к матери. К женщине, которая сама родила двоих. И знает, что это такое – бо́льшую часть года носить под сердцем новую жизнь. Привязаться к ней сильнее, чем это кажется возможным сначала, полюбить этого человечка, хотя никогда не видела его лица…

Мама мотает головой, строго поджав губы.

Во рту у меня пересыхает, и я отпиваю фруктового сока.

– Я не прошу тебя переменить решение. Я знаю, что все равно не могу оставить этого ребенка себе из-за того, кто его отец. Но я не могу позволить, чтобы его отдали в приют. Друзья подсказали мне выход: отправить ребенка к отцу, в Англию, где он будет в безопасности. Пусть его кто-нибудь любит и пусть у него будет шанс на…

– Нет! Нет, Герта, ни за что! Ты не представляешь, какое количество времени я потратила на все эти переговоры. А теперь ты просишь меня, чтобы я все отменила?

– Мама, пожалуйста…

– Я с ума от тебя сойду! Нет, я тебе говорю, исключено. А если правда выйдет наружу? Ты отдаешь себе отчет в том, что этим погубишь отца? Его репутация, его карьера – все рухнет, и мы потеряем все, что у нас есть. А ведь он так много работал, чтобы добиться того положения, которое имеет. Я не могу поставить на карту все, что так важно для него, да и не хочу. Нет, все договоренности останутся в силе. Сейчас почти никто ничего не знает, а если бы ты знала, какие деньги я плачу этим еврейским свиньям, чтобы они молчали… – Тут у мамы округляются глаза. – А ты… кому ты все разболтала? Тебе же было велено никому ничего не говорить!

– Мама, все в порядке. Не волнуйся, наш секрет останется секретом, обещаю.

– Господи, да когда же ты научишься, Герта?! Раз за разом ты повторяешь одно и то же!

Она начинает злиться. Я вижу, как подергивается ее нога.