— Когда люди говорят о птицах, я вспоминаю курятину, а курятина очень вкусная, — сказала ты.

— Ладное достаточно.

Я забросала птицу землей, а ты присыпала холмик травинками, словно украсила торт. Мы вместе вернулись в дом.

— Амелия, можешь смотреть любой канал.

— А я не жалею, что ты родилась.

Мы снова сели на диван, и ты прижалась ко мне, как в раннем детстве.

На самом деле мне хотелось сказать тебе: «Не пытайся мне подражать. Подражай кому угодно, только не мне».

Еще несколько недель после этих дурацких похорон я боялась подходить к окну, если шел дождь. И до сих пор стараюсь не приближаться к тому участку земли. Я боялась, что услышу хруст, посмотрю под ноги — и увижу сломанные косточки. Хрупкие крылышки или точеный клювик. Мне хватило ума просто не смотреть в ту сторону: не хотелось знать, что всплывет на поверхность.

Людям всегда интересно знать, какие ты при этом испытываешь чувства. Что ж, я вам скажу какие. Когда делаешь первый надрез, начинает печь; сердцебиение учащается, когда замечаешь кровь, потому что тогда ты уже понимаешь, что поступил неправильно — и тем не менее это сошло тебе с рук. Ты типа как погружаешься в транс, потому что это действительно завораживающее зрелище, эта ярко-красная линия, похожая на трассу на карте, — трассу, по которой едешь не глядя, просто из интереса. И вот — о боже! — сладкое избавление, иначе не скажешь. Как воздушный шарик, который болтался в воздухе, привязанный к руке ребенка, а потом высвободился и поплыл куда ему вздумается. Этот шарик наверняка думает: «Вот тебе! Я, как оказалось, не твоя собственность! — И в то же время: — Они хотя бы представляют себе, как здесь красиво?» И только потом, уже высоко в небе, этот шарик вспоминает, что ужасно боится высоты.

Когда возвращается чувство реальности, ты хватаешь туалетную бумагу или бумажное полотенце (только не хлопчатобумажное: пятна не отстирываются) и зажимаешь порез. Тебе становится стыдно, стыд пульсирует в такт твоему пульсу. «Сладкое избавление», которое ты испытывал еще минуту назад, твердеет, как остывший соус, внизу живота. Тебя в буквальном смысле тошнит от самого себя, потому что в прошлый раз ты клялся, что этот раз — последний. И ты снова не сдержал слова. Поэтому ты прячешь слезы своей слабости под слоями одежды нужной длины, даже если на дворе лето и никто уже не носит длинные рукава и джинсы. Окровавленные бумажки ты бросаешь в унитаз и, прежде чем нажать на смыв, смотришь, как розовеет вода. Если бы чувство стыда было так же легко смыть!

Я когда-то видела в кино, как девочке перерезали горло и, вместо того чтобы закричать, она только тихонечко вздохнула. Словно ей вовсе не было больно, словно это была возможность наконец-то обрести покой. Я знала, что тоже обрету покой, поэтому ждала какое-то время между вторым и третьим порезом. Я видела, как у меня на бедре собирается кровь, и оттягивала момент, когда снова смогу царапнуть кожу.

— Амелия?

Твой голос. Я в панике вскинула глаза.

— Чего приперлась? — спросила я, поджав ноги, чтобы ты не рассмотрела то, что уже увидела краем глаза. — Стучать не учили?

Ты, покачиваясь, замерла на костылях.

— Я просто хотела взять зубную щетку, а дверь была не заперта.

— Она была заперта! — Но вдруг я ошибалась? Я была настолько поглощена звонком Адаму, что вполне могла забыть закрыться. Смерив тебя самым злобным взглядом из возможных, я рявкнула: — Убирайся!

Ты поковыляла обратно в комнату, оставив дверь нараспашку. Я быстро опустила ноги и прижала комок туалетной бумаги к свежим порезам. Обычно я дожидалась, пока кровь перестанет идти, и только тогда выходила, но в этот раз я просто натянула джинсы поверх стратегически прилепленных комков бумаги и вышла в спальню. В моем взгляде читался неприкрытый вызов: ну, давай скажи, что ты видела. Тогда я смогла бы снова на тебя накричать. Но ты молча читала на кровати. Ты не сказала ни слова.

Я всегда ужасно злилась, когда шрамы начинали бледнеть: пока они были видны, я по крайней мере знала, почему мне больно. Интересно, приходило ли что-то подобное тебе в голову, когда переломы потихоньку срастались?

Я опустила голову на подушку. Бедро отчаянно пульсировало.

— Амелия, — сказала ты, — уложишь меня спать?

— А где мама с папой?

На этот вопрос ты могла и не отвечать: даже если их физические оболочки сидели на первом этаже, в мыслях они были очень далеко от нас и с тем же успехом могли улететь на Луну.

Я до сих пор помнила первую ночь, когда родителям не пришлось меня укладывать. Мне, кстати, было примерно столько же лет, сколько тебе. До того мы соблюдали ритуал: выключить свет, подоткнуть одеяло, поцеловать в лобик. Не забыть бы еще о монстрах, живших в ящиках моего письменного стола и за книжками на полках. И вот однажды вечером я просто отложила книгу и закрыла глаза. Гордились ли родители своим самостоятельным ребенком? Или же скучали по чему-то, что не могли даже назвать?

— Зубы почистила? — спросила я, но тут же вспомнила, что за этим ты и приходила в ванную, когда я себя резала. — Ладно, плевать. От одного вечера ничего не изменится.

Я встала с кровати и неуклюже согнулась над тобой.

— Спокойной ночи, — сказала я и стремительным броском, словно пеликан, заприметивший рыбешку, чмокнула тебя в лоб.

— Мама всегда рассказывает мне сказку.

— Тогда пусть мама тебя и укладывает, — сказала я, плюхаясь на свой матрас. — А я сказок не знаю.

Ты на миг замолчала.

— Мы могли бы сами что-нибудь сочинить.

— Как скажешь, — вздохнула я.

— Жили-были две сестры. Одна была очень-очень сильная, а вторая — совсем слабая. — Ты поглядела на меня. — Твоя очередь.

Я закатила глаза.

— Однажды сильная сестра вышла на улицу под дождь и поняла, что была такой сильной из-за того, что сделана из железа. Но в тот день шел дождь, и она вся заржавела. Конец.

— Нет, потому что слабая сестра вышла за ней, обняла ее крепко-крепко и не отпускала, пока не вышло солнце.

В детстве мы иногда спали в одной кровати. Ложилисьто мы в разные, но посреди ночи я просыпалась и понимала, что ты обвила меня руками и ногами. Тебя влекло к источнику тепла, мне же нравилось искать прохладные участки на простыне. Я по нескольку часов пыталась отодвинуться от тебя на тесной кровати, но даже не думала вернуть тебя в твою собственную постель. Северному полюсу не скрыться от магнита, магнит все равно его отыщет.

— А что было дальше? — прошептала я, но ты уже задремала, и мне не оставалось ничего другого, кроме как сочинять конец самой — во сне.

По негласному договору в ту ночь я лег спать на диване. Хотя «спать» — это, конечно, был оптимистический прогноз. Я, в основном, ворочался с боку на бок. Когда удалось-таки ненадолго забыться, мне приснился кошмар: будто бы я стою на свидетельской трибуне и смотрю на Шарлотту, а когда начинаю отвечать на вопрос Гая Букера, изо рта у меня вылетает лишь стайка мошек.