— Скверно.

— Да, Саша. Очень скверно. Когда-то советский «человейник» презрительно сравнивали с муравейником. К чему же мы пришли, одержимые мифом западной цивилизованности, рынка, либерализма и демократии? К обществу саранчи. Мы теперь не полезные муравьи, лесные трудяги, строящие общий дом, а зловредная стая насекомых-паразитов, пожирающих на своем пути все живое, и… аппетитно поедающих друг друга.

— Вот как? — Чижов машинально отпил глоток безвкусного чая.

— Мы так давно не виделись, и ты будто не рад встрече…

— Что ты сказала?

— Я говорю, мы давно не виделись…

— Точно. Мы давно не виделись.

Она уселась прямо перед ним. В свете последних лучей солнца, падающих через оконный проем, ее лицо стало серовато-желтым, и это усиливало трагизм ситуации. С минуту она молчала, разглядывая, как он пьет жидкий чай из треснувшей чашки.

— Я никогда не думала, что ты вернешься. И никогда не думала, что встречу тебя в больнице… — внезапно она разрыдалась, закрыв лицо руками. — Саша, я безумно несчастна! Я одна, совсем одна, понимаешь? Я все потеряла в этой жизни… и я пришла сюда, к этим обреченным детям… чтоб окончательно не сойти с ума.

— Я люблю театр, но сейчас мне не до него.

Внезапно раздался грохот и звон. Ирис с размаху швырнула о пол больничную чашку. По желтому клетчатому линолеуму потекло коричневое пятно дешевой заварки.

— Как ты можешь так говорить? Ты черствый и жестокий! Ты даже не спросил меня, что со мной было… и почему я так выгляжу?

— Да, а, собственно, что с тобой приключилось?

— О, черт! Проще разговаривать с каменной статуей.

— Ты недовольна моей холодностью? Но зачем бередить старые раны? И разве не ты меня первая бросила?

— Ты сам… ушел.

— Да. Я сам ушел. Я сам уковылял. На своих костылях. Я уехал в Курган, к доктору Илизарову. Лечить искалеченную в Афгане ногу. Тебе не нужны были инвалиды. Невыгодная и бесполезная партия! Одноногая обуза вместо бодро прыгающего мешка денег! Я помню, как с презрением ты смотрела на меня возле Института травматологии. И на мои чувства тебе было наплевать.

— Но теперь же ты вполне здоров? Ничуть не хромаешь. Пожалуй, даже можешь сплясать польку!

— Как поздно и как не вовремя выясняются такие подробности! — Чижов горько усмехнулся.

— Почему ты ни разу мне не позвонил?

— А что бы от этого изменилось? Она отвела взгляд в сторону.

— Все-таки было бы лучше.

— Лучше было бы нам с тобой больше вообще не встречаться, — он наморщил брови. — Никогда.

— Но ты видишь, судьба свела нас вновь! Так угодно Богу.

— С каких это пор ты стала религиозна?

Ирис смотрела на него тяжелым непонимающим взглядом. Потом взяла из угла веник и, беспомощно сев на корточки, стала собирать белые осколки разбитой чашки.

За окном стало совсем темно. В больничном зеркале тускло отражался уличный фонарь. Солнечный закат окрасил в цвета запекшейся крови старые тряпичные больничные кресла. Очень много крови. «Где я видел столько крови? — подумал Чижов. — На трупах солдат афганской войны, на бинтах раненых, на умирающих кабульского госпиталя». Лето умирает. Август, прощание с летом. За окном полыхал закат. Все предметы неожиданно потеряли в сумерках свою яркость, стали грязно-серыми и бурыми, землисто-черными. Последние лучи заходящего солнца скользили по стеклянным глазницам РДКБ, и одна половина здания полыхала, как от пожара, а другая оказалась в тени и мраке.

— Пойдем отсюда, Саша. Я расскажу, что со мной все это время было…

— Ирис, мне это все неинтересно.

— Но вспомни Экзюпери! Ты приручил меня, и потому ты за меня в ответе…

— Ладно. Пусть так. Я в ответе за тебя, а также за все остальное. Видимо, и за нынешний путч я отвечаю тоже?

Он вспомнил, что были дни, когда в таких же вечерних сумерках уходящего лета они предавались романтике молодости, бродя ночь напролет в каком-нибудь парке. Как давно это было! Заходящее солнце, окрашивающее в красное вино и червонное золото кроны деревьев и крыши домов… Печальная гладь холодного темного лесного озера, шум ветра, застрявшего в иглах изумрудных сосен, и долгие молчаливые встречи, на берегу спокойствия и умиротворения.

Но уж допито вино, и золото потускнело, и мертвая сухая листва с облетевших деревьев шуршит под ногами. И лишь редкие осенние бабочки с потускневшими крыльями все еще глупо и безнадежно летят на свет и тепло.

Повремени, мгновенье! Остановись в прощальном полете в безвестность! Постой, не спеши, звездное лето, вступать в полосу безвременья. Блесни еще раз, луч заходящего солнца, и, вечерние сиреневые сумерки, отступите на миг, подарите еще немного тишины и грусти, пока холодная черная ночь не выпустила своих хищных когтей…

Он пытается все осмыслить. Зачем? Разве это что-то изменит? Разве можно склеить давно разбитую любовь, как осколки белой больничной чашки? Она внимательно посмотрела на него и нежно коснулась его плеча своей жилистой рукой. Он брезгливо отдернул плечо. И ее лицо тут же погасло.

— Не понимаю, почему я тогда не осталась с тобой? Когда ты приехал из Афгана, раненый…

— Во всем виноват я, Ирис.

— Не время разыгрывать комедию! — ему показалось, что она его сейчас ударит.

— Понимаю, — сухо кивнул он. — Ирис, я отлично понимаю твой гнев. Я вообще могу довольно многое понять. Кроме одного. Я не могу понять, как человек, который однажды предал меня, мог это забыть. Я не злопамятен. Но предательства не прощаю.

Она стояла, опустив глаза в землю.

— Меня жизнь сильно побила, Саша… и я сделала выводы. И неужели ты сейчас уйдешь?

— Да, Ирис. Уйду. И никогда больше не вернусь.

— Но как ты можешь! Именно сейчас! Когда город на военном положении!

— Завтра все закончится. Путч — явление временное. А вот склонность к предательству… Это либо есть, либо — нет. Меняется ветер, меняются ориентиры, и поворачивается стрелка флюгера. И нельзя требовать от флюгера быть верным и устойчивым, как компас, который всегда идет за Полярной звездой.

— Оставь пафос для театрального спектакля! Ты бы еще Иуду вспомнил. Это я-то флюгер?! — ее лицо стало бледным, а глаза водянисто-прозрачными. — Не уходи…

— Я не могу остаться, Ирис… Любовь давно ушла и мне тоже пора идти. Ушла, иссякла надежда и верность, и все мечты тоже рухнули. Изменились ориентиры, изменилось время. Я пытался уберечь тебя от ложных ценностей… Но, увы. Я был плохим учителем Ирис. Прости меня.

Он торопливо выбежал в коридор и с трудом нашел выход из здания. Сторож проводил его молча недовольным взглядом. Уходя с территории больницы, Чижов оглядывался, боясь, что Ирис побежит за ним и схватит за руку. Обогнув угол чугунной ограды, он остановился и прислушался. Все было тихо.