Сообщения в иностранной прессе появились 29 августа, а 30-го уничтожение Лувена было остановлено. В тот же день в официальном коммюнике германское министерство иностранных дел заявляло, что «вся ответственность за эти события ложится на бельгийское правительство», не забыв упомянуть ставшие привычными обвинения в том, что «женщины и девушки принимали участие в стрельбе и ослепляли наших раненых, выкалывая им глаза».

Во всем мире люди спрашивали, почему немцы так поступили. «Чьи вы потомки — Гёте или гунна Аттилы?» — вопрошал Ромен Роллан в открытом письме своему бывшему другу, знаменитому немецкому писателю Герхарду Гауптману. В беседе с французским посланником король Альберт высказал мысль, что основным побуждением к проявлению варварства было у немцев чувство ревности и зависти: «Эти люди завистливы, неуравновешенны и вспыльчивы. Они сожгли библиотеку в Лувене потому, что она была уникальной и ею восторгался весь мир». Другими словами, это был характерный для варвара приступ озлобленности на цивилизацию. Объяснение справедливое, но неполное, поскольку оно забывает о намеренном, даже предписанном применении террора в качестве «обычая войны», Kriegsbrauch: «Войну следует вести не только против вооруженных сил вражеского государства, но также стремиться разрушить все материальные и духовные (geistig) ресурсы противника». Для мира это оставалось поступком варвара. С помощью подобных действий немцы намеревались запугать мир, навязать подчинение, однако вместо этого они убедили огромное количество людей в том, что были врагом, с которым не может быть ни договора, ни компромисса.

Бельгия многое прояснила, стала для большинства «главным вопросом» войны. В Америке, как отмечал, оглядываясь на прошлое, один историк, Бельгия стала «генератором» мнений и вершиной всего был Лувен. Маттиас Эрцбергер, возглавивший вскоре немецкую пропаганду, когда она стала несчастливой необходимостью для Германии, обнаружил, что Бельгия «подняла почти весь мир против Германии». Его контрпропагандистские усилия доказать, что поведение Германии оправдано военной необходимостью и самообороной, были, как пришлось ему признать с вынужденным сожалением, «неудовлетворительными».

Не помогли и попытки, предпринятые кайзером через десять дней после Лувена, когда он направил президенту Вильсону телеграмму, в которой сообщал, что «мое сердце обливается кровью» из-за страданий Бельгии, ставших «результатом преступных и варварских действий бельгийцев». Их сопротивление, как он пояснял, было «открыто инспирировано» и «тщательно организовано» бельгийским правительством, что и вынуждает его генералов предпринимать строжайшие меры против «кровожадного населения».

Не помог и манифест, опубликованный девяносто тремя профессорами и интеллектуалами Германии, обращенный «ко всему цивилизованному миру». Прославляя вклад германской культуры в цивилизацию, они заявляли: «Неправда, что мы преступно нарушили нейтралитет Бельгии… Неправда, что наши войска с жестокостью разрушили Лувен». Несмотря на громкие имена, стоявшие под манифестом, — Харнака, Зудермана, Хампердинка, Рентгена, Гауптмана, — безмолвная зола Лувенской библиотеки взывала громче. К концу августа народы союзных государств были убеждены, что им противостоит враг, которого необходимо одолеть, режим, который должен быть уничтожен, и что войну нужно вести до победного конца. 4 сентября правительства Англии, Франции и России поставили подписи под Лондонским пактом, взяв на себя обязательство «не заключать во время идущей в настоящее время войны сепаратного мира».

В дальнейшем стороны лишь ужесточали свои позиции. Чем громче союзные державы провозглашали своей целью поражение германского милитаризма и Гогенцоллернов, тем чаще Германия декларировала верность данной навеки клятве не складывать оружия и сражаться до победного конца. Отвечая президенту Вильсону, предложившему свое посредничество в переговорах, Бетман-Гольвег сказал, что Лондонский пакт вынуждает Германию вести войну с напряжением всех сил, а потому у Германии нет никаких предложений, которые могли бы послужить основой для заключения мирного договора. Все союзники стояли на такой же точке зрения. И на протяжении всей войны обе стороны оставались зажаты в рамках ранее сделанных заявлений. Чем глубже воюющие страны погружались в пучину войны, чем больше человеческих жизней и материальных ресурсов она пожирала, тем более непреклонными они становились, стремясь компенсировать потери исключительно победоносным завершением войны.

О том, какие выгоды рассчитывала получить Германия в результате победы, было изложено в меморандуме Маттиаса Эрцбергера, который он представил правительству уже 2 сентября, когда едва минуло тридцать дней войны. Лидер католической партии «Центр» и докладчик комитета по военным делам, Эрцбергер был правой рукой канцлера и его ближайшим союзником в рейхстаге. Проницательный и ловкий приспособленец, готовый высказать любое мнение, лишь бы его разделяло подавляющее большинство, он сочетал ум и энергию с политической гибкостью и изворотливостью, невиданными в Европе со времен Талейрана. Это о нем говорили, что у него «нет никаких убеждений, а одни только аппетиты». Как однажды в будущем он станет тем, кто от имени Германии обратится с просьбой о перемирии и кто войдет в первый кабинет министров Веймарской республики, так и ныне он представил перечень того, чего необходимо добиться в результате войны, — этим бы гордился и самый радикальный сторонник пангерманизма. Бетман-Гольвег, во многом полагавшийся на Эрцбергера, не переставал удивляться, откуда тот черпает все эти блестящие идеи, в то время как у него самого, по-видимому, никогда ничего подобного не бывает.

По мнению Эрцбергера, после своей победы Германия должна «на все времена» обрести превосходство на европейском континенте. Все требования за столом мирных переговоров должны основываться на этой предпосылке, для чего необходимо выполнение трех условий: устранение нейтральных стран у границ Германии, ликвидация «нетерпимой гегемонии» Англии при решении вопросов мировой политики и сокрушение русского колосса. Эрцбергер рисовал в своем воображении некую Конфедерацию европейских государств, аналогичную более поздней мандатной системе Лиги Наций. Ряд стран должен находиться под «главенством» Германии; другие, такие как Польша и балтийская группа, отторгнутых у России, «на все времена» перейдут под германский суверенитет, с возможным представительством в рейхстаге — но без права голоса. Эрцбергер не был уверен, в какую категорию войдет Бельгия, но в любом случае Германия сохранит военный контроль над всей страной, как и над побережьем Франции от Дюнкерка и далее, включая Булонь и Кале. Германия также должна приобрести железорудный бассейн Брие — Лонгви и Бельфор в Верхнем Эльзасе, который ей не удалось захватить в 1870 году. Германии должны перейти и французские и бельгийские колонии в Африке. Что довольно любопытно, Марокко было исключено из этого списка, вероятно, потому, что тогда от Германии потребовалось бы слишком много усилий. Упоминаний об английских колониях нет, что наводит на предположение, что Эрцбергер, возможно, допускал мирное урегулирование отношений с Великобританией. В качестве репараций от побежденных стран требовалось выплатить по меньшей мере 10 миллиардов марок для компенсации прямых военных затрат, плюс те суммы, которые будут достаточны для обеспечения ветеранских фондов, государственного жилищного строительства, подарков военачальникам и государственным деятелям. Также с этих же стран предполагалось взыскать средства для погашения государственного долга Германии, тем самым избавив немецкий народ от налогового бремени на много лет вперед.