И бедный Моцарт, который в последние дни плохо себя чувствовал, и даже ел с трудом, благодарно улыбался Францу. Он предпочитал тогда одно и главное: работа, работа и еще раз работа. Казалось, его обуревала страсть, чтобы успеть сделать к некоему часу и дню «Х» все и даже больше.

Вольфганг обычно появлялся у нас в доме днем или под вечер, когда не был занят на концертах, репетициях или не музицировал.

Приходя к нам, Вольфганг всегда старался удостоить меня, хоть капелькой, но вниманием. Невооруженным глазом было видно, что он откровенно симпатизировал мне, как женщине и как личности. Когда мы оставались одни, он часами говорил со мной как с преданным и верным другом. Он рассказывал о своем детстве, путешествиях по Европе, о матери, которая скончалась у него на руках в холодном Париже, и которую он всегда нежно любил. Бывало, ночную тишину нарушало только ровное дыхание Моцарта. Однажды вечером Вольфганг особенно разоткровенничался. Он рассказал мне о женщине, которую когда-то любил, по его словам, сильнее всех на свете. Это была сестра Констанции — Алозия Ланге, талантливая оперная певица, которая предпочла его другому. Потеря женщины (а она вышла замуж за актера и художника Ланге), означала для него утрату всякой надежды.

— Тогда я понял, — говорил он, — что Господь создал меня не для любовных утех, что жизнь моя принадлежит не мне, но великой музыке.

Я была так тронута его юношеской искренностью и каким-то грустным одиночеством. Опустившись перед ним на колени, я обняла его ноги и нежно привлекла к себе. Вольфганг поднял меня и без единого слова прижал к своей груди.

Моцарт, менявший каждый год квартиры, был обвинен в непоседливости, жил тогда в отчаянной бедности. Однако, как бы ни плачевно складывались обстоятельства, он умел находить успокоение в своей семье. Хотя Констанция музыкально — и не только музыкально — была образована слабо и не понимала его гениального величия, он принимал ее такой, какой она ему представлялась: незаинтересованной, но весьма одаренной в интимной драматургии. Таких сцен Моцарт, вечно сконцентрированный на своей музыке, насмотрелся предостаточно, особенно во время возросшего отчуждения венского общества.

Здесь прорывается двойная натура гения: то обуреваемый внезапными внутренними впечатлениями, то безрассудный и легкомысленный и в то же время — добросовестный, настроенный идеалистически, выплескивающий все это «светящейся радугой» музыки. Он пытался стать независимым. Некоторое время это ему удавалось. В течение трех лет, начиная с 1781 года, он был, прославленной звездой. Затем ему пришлось увидеть и пережить, как другие, более слабые композиторы обходят его. Тут он являл собой баловня судьбы, там ему открывалось человеческое ничтожество, а здесь он проявлял свой высокий талант, там — не мог справиться с простыми практическими вещами: в самом деле — какой «негениальный гений»!

Как и моего мужа Франца, Вольфганг втянул в эзотерические сферы своего отца Леопольда, который по настоянию и стремлению сына тоже стал масоном (в той же ложе «Благотворительность»).

Вообще у Моцарта постоянно прослеживалась и звучала направленная на компромисс жизненная установка гения — примирительная позиция, цель которой не только устранить все диссонансы в противоречивых отношениях между ним и отцом, но и примириться с коварной и ненавистной тещей Цецилией Вебер. С чисто человеческой стороны Моцарт был сердечным и великодушным (хотя, дорогой герр Мюллер, это понятие сегодня несколько подустарело). У Моцарта было осознанное чувство собственного достоинства, о котором Констанца даже не подозревала и только регистрировала обузданные им и уже не болезненные примитивные реакции. В то самое время в привилегированных слоях нашей знати и венского бюргерства начали сторониться страстного молодого музыканта, который с таким удовольствием и определенностью высказывал свои суждения. Ведь в тех же «Фигаро» и «Дон-Жуане» Моцарт с аристократией обошелся довольно бесцеремонно. Мне кажется, что непонимание его венским светом как личности, в сущности, и привело к трагическому концу. Зато мой Моцарт нес несчастье и страдание спокойно и невозмутимо. Смерть и бренность он ощущал как что-то естественное, присущее жизни.

Однажды, когда мы оставались наедине, Моцарт стал рассказывать мне о своих горестях.

Он совсем-совсем один; ему бывает так трудно дирижировать своей музыкой. Вольфганг рассказывал, что замыслил новые, грандиозные произведения, каких еще не создавал никто прежде.

Амадей любил вспоминать, как в детстве он страшно скучал по дому, особенно по собачке Тризль, которую он в те годы — годы бесконечных переездов с отцом по ухабистым дорогам Европы, — чаще видел во снах, нежели наяву. Ненадолго вернувшись в Зальцбург, они отправлялись в Италию, Францию или Германию, Чехию, Англию, а затем снова тряслись в экипаже во Францию. И повсюду их ожидали не только триумфы, громкая слава, но и равнодушие императорских салонов, скаредность княжеских дворов. Но отец, как импресарио своих детей, не успокаивается на достигнутом. Он раз от разу усложняет концертную программу и, чтобы публика убеждалась в отсутствии какого-либо подлога, включает в нее номера с испытанием диковинных способностей Вольфганга. И вот его из зала (разумеется, по подсказке отца) просят то поиграть на клавесине одним пальцем, то — с завязанными глазами, то угадать, какие ноты издают часы с боем, звенящие колокольчики, рюмки и т. д. и т. п. Маленький виртуоз, обладатель абсолютного слуха, доводя публику до умильных слез и восторженного рева, с доброй улыбкой блестяще выдерживает все проверки. Конечно, он при этом сильно устает. Ведь концерты длятся по три, иногда четыре часа.

Зато всякий раз, когда Моцарты возвращались домой в Зальцбург, первым делом Вольферль бросался к собачке Тризль и упоенно играл с ним на полу. Но приученный отцом Леопольдом к постоянному труду и жестокой дисциплине, Вольферль вскоре садился за клавесин и занятия продолжались. Да и чем он мог заняться, кроме музыки! Из-за продолжительных вояжей ни у него, ни у его сестры Нанерль в Зальцбурге не было и нет ни друзей, ни подружек.

Вольфганг говорил и о будущем, о своих мечтах, о стремлении пробудить людей ото сна, тронуть их души. И все сильнее приникал ко мне. Вне всякого сомнения, я тоже влюбилась в Моцарта. Но, рассказывая про себя, Вольфганг прижимался так сильно, что у меня перехватывало дыхание. Внутри меня словно опалило пламенем и жар все разгорался. Я стала гладить волосы Вольфганга, его щеки, словно эта ласка могла помочь ему, мне, моему ребенку, который спал в соседней комнате.

Я видела, что лампа гаснет; нужно было следить за ней, как и за огнем в камине, который к тому времени уже едва теплился. Но огонь в груди меня разгорался все сильнее, жарче. Я не думаю, что Вольфганг это почувствовал. Скорее всего, это была тоска по человеческому теплу, ласке и счастью. Мне даже казалось, что он не понимал, чем я для него была — тепло, жизнь, женщина, место, где можно приклонить голову. Он обнимал меня, любя вместе со мной всех женщин на свете.

— Можно я лягу рядом, — проговорил он надтреснутым голосом. — Я только прикоснусь к тебе. И не обижу, нет. Мне нужно быть с тобой. Позволь мне только обнять тебя. И все.