Благословляю Вас.

Мария Магдалена Хофдемель».

«Брюнн, 21 июля 1797 года.

Дорогой герр Дейм-Мюллер!

Вы прислали мне два письма, и я до сих пор не ответила ни на одно из них. Я долго и мучительно размышляла над ответом. Поначалу я надеялась, что бумаги Вольфганга Моцарта и Франца Хофдемеля утолят Ваше любопытство. Но Вы слишком настойчивы, мой герр Дейм-Мюллер. Это тоже объединяет Вас с Вольфгангом. А я? Я слишком мягкосердечна, — или слишком доверчива? — чтобы не внять Вашим просьбам.

Вы спрашиваете, как они — католические князья и сильные мира сего — узнали, что Игнац фон Борн и Моцарт начали работу над сценарием или либретто «Волшебной флейты». Этот вопрос, милый герр Дейм-Мюллер, позабавил меня. Уж кто-кто, а Вы профи в этих делах. Вы так же профессиональны в политике, как и в своем деле. И немудрено: сколь огромен Ваш талант, столь Вы талантливы во всем. В свое время Вы узнаете ответ, и Вам не потребуется никаких объяснений. Пока же я могу сказать только одно: «посвященные» были, есть и будут. У них, как говорят, все схвачено, их коллективный интеллект настолько обширен, мобилен и быстродействующий, что им не составляет труда узнать, что творится в наших сердцах и умах, даже если они не могут схватить нас за горло. Это звучит как необъяснимая страшилка, я знаю. Но успокойтесь: их знание само по себе мало что значит. Но стоит переступить некую незримую черту, как тут же включаются различные механизмы: если прежде все у Вас ладилось, имя Ваше звучало у всех на устах, то теперь все иначе. Вам постоянно вставляют палки в колеса, все идет прахом, катится под откос, Ваше имя погружается в забвение; тогда знайте: впереди смерть, физическая или духовная — что, в принципе, одно и то же. Вот и с Игнацем фон Борном получилось так же: он принял решение, они узнали об этом и направили на него Зюсмайра — связующее звено между миром Моцарта и правящей богемой. Но за всем этим, как мне кажется, стояла зловещая фигура аббата Максимилиана Штадлера.

Что делать, дорогой герр Дейм-Мюллер, я уступаю Вашим просьбам. Я расскажу, только при одном условии: Вы должны хранить молчание. Я не хочу утруждать Вас длиннотами, а Вы, я думаю, в Ваши почтенные годы, способны себе домыслить уже по намекам и нескольким знаковым словам — целиком все здание.

Франц Ксавер Зюсмайр появился в судьбе Констанции после того, как он определился секретарем и учеником у Вольфганга. Как это случилось? До этого любознательный провинциал из верхней Австрии нашел благосклонного учителя в лице Антонио Сальери. На происшедшую метаморфозу Моцарт даже не обратил внимания.

Бесспорно, Зюсмайр, может быть, и любил музыку Моцарта, но его отношения с учителем, держащим его на положении «шута горохового» выглядели довольно странными.

Сначала жена Вольфганга Констанция подружилась с Зюсмайром, а затем у них наступил адюльтер, или любовная связь. Он так напоминал и дополнял Констанцию: беззаботный, легкий на подъем и необязательный — точь-в-точь она. Отношение Франца Зюсмайра к себе Моцарт воспринимал как преданность и искренность. Он видел, что Констанция и Зюсмайр нашли общий язык — какая ирония судьбы! И даже больше: она родила от него ребенка.

Причин к отмщению сильных мира сего было много и одна из них — создание оперы «Волшебная флейта». «Волшебную флейту», «вышнюю песнь» масонства, направленную, по замыслу, на прославление масонской идеи гуманизма, человеческой любви, в которой маэстро в образе Зарастро воздвиг памятник глубоко почитаемому им Игнациусу Эдлеру фон Борну. Заключительные аккорды «Флейты» вызывают слезы на глазах у новой поросли немецких романтиков. И в Австрии, и в Германии, мой милый герр Дейм-Мюллер, наверняка есть представители этой породы. Но для самого Вольфганга эта симфония стала символом начала преображения немецкой оперы.

Все, что предшествует его последней масонской кантате «Громко восславим нашу радость», Вольфганг сочинял, ища спасения от всепоглощающего ужаса, от вечного томления в сердце, пытаясь вырваться из окружающей скудости и серости обыденщины для полета свободной мысли.

С Игнациусом фон Борном Моцарт взялся за сочинение «Волшебной флейты». Как ни терзался Вольфганг, он не мог найти кульминации, которая явилась бы ответом на все его вопросы. Мучительно искал решение финальной части, отражающее ту первобытную тьму, которая определила содержание предшествующих частей, и ту божественную силу человеческого мира, покидающего его. Он-то знал, как волшебна эта сила в соборности и как тщетна и мизерна одна-единственная человеческая душа.

Вольфганг трудился неустанно, но ответ по-прежнему не находился. И все это время рядом с ним был Зюсмайр, который исправно играл роль соратника и преданного друга. Наконец, ему удалось завоевать доверие Вольфганга. И Моцарт в своих поисках и создании «Волшебной флейты» доверился Зюсмайру, не ведая, что тем самым вверяет свое творение Сальери, а значит, властям предержащим или князьям мира сего, которые тайно правят людскими судьбами. И кто знает, что Моцарт, создавая «Флейту», не знал, что работает на свою погибель или, создавая оперу, сознательно возводил себе мавзолей? Во «Флейте» прозвучали вечные вопросы: о стремлении человека к свободе, об обретении Бога в свободной душе. Так Вольфганг закончил свое произведение и в неведении своем передал его прямо в руки «сильных мира сего».

Но Моцарту было уже все равно, более того, он был по настоящему счастлив, хотя его творение попало в лапы тех, кто, прикрывалась идеей «братства», не освобождает человека, но порабощает его.

Зюсмайр, беспрекословно выполнив поручения князей тьмы, стал топтаться подле Констанции, жалобно скуля и вымаливая утешение.

Дорогой герр Дейм-Мюллер, случилось невероятное: однажды ко мне в гости пожаловала сама госпожа Констаниция Моцарт. Это случилось в тот страшный 1791 год. Впрочем, лучше всего поведает Вам об их отношениях исповедь самой Констанции — это гораздо проще и яснее.

Вот ее рассказ:

«Зюсмайр пришел ко мне за год до того, как наступил финал жизни Моцарта, — ты тогда была совсем юной, моя Мария. Он был младше меня на четыре года, но уже являл собой взрослого мужа. И Моцарт нам не препятствовал. Я видела, как мой милый Вольфганг страдает из-за меня — той самой Констанции, которую продолжает любить, но наградой за эту любовь оказывается только гнетущая тоска.

Вначале я не могла представить себе жизнь с Вольфгангом: он был чокнутым на музыке.

Ведь, если у Моцарта не было концерта, то он, как правило, сочинял музыку от пяти до девяти часов в день.

Признаюсь, что решающую роль в этом моем выборе сыграли мои надежды на успех, деньги и беззаботную жизнь, и я согласилась на брак с Моцартом, тем более что наши сексуальные потребности пребывали в идеальном чувственно-эротическом согласии. Мы были близки по духу, вероятно, и в их беспечности и известном легкомыслии, но с одной оговоркой: если Вольфганг все еще следовал внушенным ему правилам хорошего тона, благопристойности и приличий, то я больше чувствовала тягу к богемной, менее скованной условностями, жизни. Моцарту, от природы флегматичному и беззаботному, расточительному, но скромному, это было не в тягость. Еще в свою бытность в Мангейме я убаюкивала его семейной идиллией домашнего очага. Все это подходило Моцарту, так как контрастировало с постылой зальцбургской зашоренной жизнью.