В это время со стороны Малой Морской послышался стук колес, умолк, и по лужам прошлепали чьи-то торопливые шаги.

– Иван Андреевич! – вскричал, возникая под аркой в сером сумраке дождя, господин в мокром широком плаще. – Вот вы куда спрятались… А я ищу вас, ищу… Карету вот нашел. Едемте, что ли?

– Спасибо, голубчик! – оживился толстяк, во время своего монолога начавший впадать в усталую меланхолию, которая, по-видимому, была его обычным состоянием. – Да, да, надобно уж домой… Вас подвезти, господа? – обернулся он вновь к Штакеншнейдеру и Монферрану.

– Благодарю, сударь, но нам недалеко, и мы уже все равно мокрые, и дождь, кажется, слабеет, – вежливо отказался Огюст.

Он видел, что после своих не слишком осторожных речей толстяк смотрит на них с некоторой опаской, и решил не навязывать ему больше своего общества.

Однако тот, уже отойдя на несколько шагов вслед за своим знакомым, вдруг обернулся, и его тяжелое лицо опять осветилось улыбкой.

– А я, кажется, понял, кто вы! – воскликнул он, обращаясь к Огюсту. – Надо же… Колонну-то вы ставили?

– Я, – просто ответил Монферран.

– Славно! – Толстяк рассмеялся. – Славно вышло. Мне о вас в свое время господин Оленин много рассказывал, да и теперь немало говорит. Прежде он не любил вас, а сейчас, кажется, по-иному думает… Ну, счастлив был говорить с вами, господин Монферран. Прощайте.

Карета протарахтела по мостовой, свернула на Невский проспект и исчезла. Дождь кончился. Смолкла гроза.

– Фу ты Боже мой, а я его-то не спросил, кто он! – с досадой произнес Огюст, выбираясь с Андреем Ивановичем на площадь. – Он меня узнал, а я, как невежа…

– А я его знаю, – неожиданно заметил Штакеншнейдер. – Я был однажды с супругой в Приютино, у Олениных, ну и он там сидел. Именно сидел, почти не говорил, ни с кем не беседовал… Это литератор Крылов. Знаете?

– Знаю, как же, конечно знаю… Тем более досадно. Если впредь его увидите, Андрей Иванович, передайте поклон от меня. И благодарность за его слова.

– Непременно, да только он мало где бывает, – вздохнул Штакеншнейдер. – Это нам нынче повезло его вот так увидеть, Август Августович. И… вот слышали, что он говорил о памятнике?

– Слышал, слышал. Послушайте, мой милый, – и тут Монферран нахмурился, – возвращайтесь-ка домой, а… Вымокли вы насквозь, а мне теперь уже и вовсе близко. Ступайте, право, не то я вас от себя не отпущу, ночевать оставлю, а вы, я знаю, не любите оставаться в гостях. Так что лучше ступайте.

И, пожав руку Андрею Ивановичу, архитектор стремительно зашагал через площадь, не замечая луж и в душе благословляя октябрьскую грозу, загнавшую их под арку Главного штаба.

Елена сидела в высоком обшитом атласом кресле, подобрав под себя ноги, окруженная кружевами голубого кисейного платьица. Голову ее обвивала голубая китайская шаль, которую девочка обожала накручивать на манер восточного тюрбана, пряча под нею свои крутые черные завитушки.

В руках у нее была книга, и Елена, высоко подняв ее к лицу, наморщив нос от усердия, читала вслух. Читать она научилась в прошлом году, но уже читала бойко, медленно, но не по складам, чем ужасно гордились Анна, дедушка Джованни и бабушка Сабина, и только Алексей Васильевич, научивший дочку чтению, делал вид, что ничего в этом нет особенного. Шесть лет – пора уметь.

читала Елена, выговаривая слова нараспев, иногда закрывая глаза, чтобы лучше увидеть лукоморье, дуб и кота.

– Матушка! – девочка вскинула голову от книги. – Матушка! А кто такой леший?

– Батюшка тебе говорил, ты забыла, – отозвалась из соседней комнаты Анна. – Это такой хитрый старик, что в лесу живет и всех пугает да обманывает. Лохматый, сердитый.

Елена поежилась:

– А он сюда не придет к нам, матушка?

Анна засмеялась:

– Нет, дочка, что ты! Он же в лесу живет, ему нельзя в город.

– А вдруг он захочет?

– Ну а если и захочет, что с того? Его Август Августович сразу возьмет и выгонит. Скажет: «Поди-ка отсюда, не пугай Аленушку». Леший и убежит. Август Августович, сама знаешь, со всяким справится.

– Правда! – обрадовалась Елена. – Он никого не боится, а его все лешие испугаются. Батюшка говорил, его даже построенная комиссия боится. Матушка, а почему он не злой, а его боятся?

– Во-первых, не «построенная комиссия», а Комиссия построения. – Анна, отодвинув от себя вышивку, залилась смехом, но, отсмеявшись, повторила: – Комиссия построения. А во-вторых, его боятся не потому, что он злой. У него просто душа сильная. И он ленивых не любит. Поняла?

– Да! – Девочка кивнула, хотя мать не могла ее видеть. – А мы тут все не ленивые, и нас он любит поэтому. Матушка, а Яшка кучер вчера напился пьяный и был ленивый, так Август Августович его ругал и называл… как же вот? Я не помню… Я в окошко слышала.

– Это тебе не надобно вовсе! – с испугом вскричала Анна. – Я тебе сколько раз говорила, чтоб ты не слушала всего, что взрослые говорят. Не тебе говорят ведь.

Елена поджала губки. Она не любила, когда ее бранили. Обычно ее бранил только отец, и то редко, а воспитывали ее матушка, дедушка и Элиза Эмильевна, а они были всегда ласковы.

– Я бы и не слушала, – сказала девочка, – но Август Августович, когда сердитый, бранится на весь дом…

– Все равно не слушай. И вообще об этом не говори. Читай дальше.

Девочка провела пальцем по строчкам, нашла оставленное место и снова начала нараспев:

– Ой, матушка! А разве может быть избушка без окон и без дверей? А?! Матушка?

Анна встала, отложив вышивку, и заглянула в гостиную, где расположилась ее дочка. Поверх платья молодая женщина набросила широкую накидку, чтобы не показывать девочке своего заметно округлившегося стана. Она донашивала второго ребенка.

– Лена, ну отчего ты сама подумать не хочешь? Ну это же просто так сказано…

– Нет, не просто! Нет, не просто! Разве бы он написал, если бы сам не видел? Но ведь так же не может быть!..