– Дети от родителей уходят, а я от вас не уйду! – просто сказал Алексей. – И нечего гнать меня, я не кот уличный! Если вам небезразлична моя судьба, так и поймите, что она навеки рядом с вашей. Если нужен, оставьте при себе.

– Ну что же, – с явным облегчением воскликнул архитектор. – Воля твоя, как ты сам говорить любишь. Хочешь – оставайся. Но только помни: теперь ты все-таки управляющий, это уже должность солидная. Изволь купить себе цилиндр и трость.

– Слушаюсь! – Алеша улыбнулся, должно быть представив себя в цилиндре. – А что за физиономия у меня будет?

– Будет не хуже, чем у других, – отрезал Огюст. И на том их разговор закончился.

– Так что же, Август Августович, я, ежели позволите, вас провожу? – робко спросил Штакеншнейдер, когда его гость, выпив с ним по второму бокалу, заторопился домой. – Вы ведь без кареты…

– Мне близко, стоит ли? – пожал плечами Монферран. – А хотя, если вам угодно… Идемте!

Выйдя на улицу, они обнаружили, что ненастный ветреный вечер сменился еще более ненастной ночью – тяжелые тучи нависли таким плотным покрывалом, что сквозь них не видно было уже ни одной звездочки, ветер усилился и выл как бешеный, носясь над мостовой и тротуарами, швыряясь пригоршнями листьев и высоко поднимая их над землей. В тусклых пятнах слабого фонарного света эти листья мелькали, как будто летучие мыши.

– Силы небесные, вот это ночка! – возмутился Огюст, поднимая воротник и туже надвигая цилиндр. – Ох, чует мое сердце, опять вода полезет вверх… Андрей Иванович, ей-богу, шли бы вы назад!

– Нет, нет! – решительно возразил Штакеншнейдер. – Я не боюсь ветра. Позвольте вас под руку…

Ветер дул им навстречу, и они шли, не разговаривая, держась один за свой цилиндр, другой – за фуражку, опустив головы. Между тем, как назло, непогода усиливалась. Самое удивительное и, пожалуй, страшное произошло, когда архитекторы вышли на Дворцовую площадь. Едва они, обогнув экзерциргауз, разом, не сговариваясь, подняли взоры, чтобы увидеть в блеске фонарей новую колонну, как ветер вдруг сник, будто его и не было, а в небе прогремел сумасшедший гром. И небо прямо над колонной раскололось, алая трещина вспыхнула в нем, и фигура ангела с его вскинутой рукой, поднятым крестом будто окунулась в пламя, а красный ствол колонны засиял, точно вырезанный из граната или сердолика. И новый грохот, страшнее прежнего, раскатился над тучами, и казалось, от него содрогнулась вся площадь.

– Что это?! – пролепетал пораженный Андрей Иванович.

– Господи Иисусе! Гроза! Гроза в октябре! – вскрикнул Огюст и, охваченный разом восторгом и необъяснимым страхом, перекрестился, не отрывая глаз от колонны, чтобы еще раз при новой вспышке молнии увидеть это чудо…

Однако следующая молния, хотя и озарила вновь площадь, сверкнула уже правее, над Адмиралтейством, а следом за грохотом грома на землю внезапно, нежданно рухнула настоящая стена сокрушительного осеннего ливня.

– А! Чтоб ты пропал!!! – хором вскричали оба архитектора и, не видя более близкого убежища, со всех ног ринулись к арке Главного штаба, чтоб под ней найти спасение.

Однако они вбежали под арку уже совершенно мокрые. Штакеншнейдер к тому же ничего не видел: дождь залил стекла его очков, и молодой человек, вытащив платок, принялся протирать очки, в то время как его спутник, сняв цилиндр, пытался стряхнуть воду с его полей, а заодно и с воротника пальто, откуда она неумолимо стекала к нему на шею (шейный платок у него был уже насквозь мокрый).

– Вот, вот, будет же наука, как в Петербурге из дому без зонта выходить! – послышался рядом с ним чей-то пыхтящий недовольный голос.

Архитекторы обернулись.

Под аркой, кроме них, прятались еще человек шесть-семь поздних прохожих, застигнутых внезапной грозой. Слова же исходили от стоявшего рядом пожилого господина, необъятно толстого и вроде бы довольно добродушного человека. Его раскрасневшееся лицо в окружении громадных седых бакенбардов являло редкое сочетание тонких благородных черт и расплывчатой тяжеловесности, виной тому была, конечно, его чрезмерная полнота. При этом у него были прекрасные огромные голубые глаза, мудрые, светлые и добрые, под сердитыми толстыми бровями.

«Какой чудесный старик!» – подумал Монферран.

И учтиво ответил на замечание «товарища по несчастью»:

– От зонта, сударь, сейчас немного прока: вот вы с зонтом, а ноги вымочили насквозь… Карету надо бы вам.

– Пустое! – махнул рукой толстяк. – Уж не простужусь. Попарю ноги после да и буду себе здоров, милостивый государь. А постоять здесь с полчасика стоит: вот лишний раз полюбуюсь на сию красоту, порадуюсь!..

И он жестом указал на колонну, которую в этот момент озарила новая вспышка.

– Ведь как такое чудо объять! – продолжал толстый господин, улыбаясь, отирая воду с краев пелерины и глубоко вздыхая. – Ведь чудо есть… Видели вы, как ее ставили?

– Видели, – подавляя улыбку, ответил Монферран.

– Видели! – воскликнул Андрей Иванович. – И кстати…

Огюст довольно невежливо дернул его за рукав, и молодой человек умолк.

Но толстый господин даже не заметил этой заминки. На него нашло вдохновение, и он заговорил, глядя на памятник и лишь искоса бросая взгляды на неожиданных своих собеседников:

– Не могу забыть, господа, как вся площадь кричала «ура», когда поднялась колонна. Словно единую силу тогда ощутили в себе все! А теперь, спустя два года, когда монумент обрел нынешний облик, когда открытие состоялось, он восхищает уже не просто как одна из вершин искусства, он стал одним из великих символов для всей России. Это не только мое мнение, господа. Я общаюсь, слава Богу, со многими людьми самых различных убеждений и взглядов, знаете, ныне у культурной общественности в моду вошло иметь разные взгляды, именовать себя по-разному, будто от этого суть искусства перемениться может… Так вот, почти все, как бы по-разному ни мыслили, об этом памятнике говорят едино: «Не во славу царя сей монумент, но во славу России, победившей России, народа ее!» Ведь вот в Париже Вандомская колонна – памятник победам Наполеона, именно Наполеона. И статуя его увенчала ее, и сама колонна – постамент для его величия. Площадь ее как бы обрамляет. А здесь – ангел венчает колонну, ангел с крестом, поправший змею, врага ненавистного. И рука его воздета к небу, и колонна не вправлена в площадь, а возносится над нею, над дворцом, над его земным величием…

Сказав так, он слегка осекся, бросив на слушателей взгляд, в котором мелькнул осторожный вопрос: «Как поймут-то?»

Снова сверкнула молния, и старик увидел, что лицо Монферрана покрыто румянцем, а глаза сияют торжеством. Однако понять истинную причину его восторга толстяк не мог, а потому подумал совсем другое.