отдавала пасынку. Он изловчился и вырвал конверт у нее из рук. Только тогда она захлопотала у стола, с любопытством расспрашивая:

— Это какая же Нина?.. Я ее знаю? Из Качановских?

Письмо было от Нины Калгановой. Сначала шли вопросы о Луке, а дальше — скупые сведения о его чарусских товарищах. Витиеватым, неразборчивым почерком девушка сообщала, что она кончает химический техникум, брат заканчивает торгово-промышленную школу — ЧТПШ. Николай Коробкин пытался продолжать образование, но мандатные комиссии трех техникумов вот уже два года подряд бракуют его, как сына нэпмана.

Коробкин ходит темнее тучи, и она, Нина, побаивается, как бы юноша, нервный и с гусарскими наклонностями, по малодушию не учинил над собой какой-нибудь глупости. Ваня Аксенов превратился в заправского рабочего, дни и ночи проводит в своем депо, в комсомольском комитете и клубе.

— Так, так… — Лука, отложив конверт, задумался над судьбой своих сверстников. Ему было жаль Коробкина и обидно, что Нина даже не упомянула о Шурочке Аксеновой. А она ведь тоже учится и почему-то так и не написала ему ни одного письма с тех пор, как они в последний раз виделись в роще у Кабештовского пруда. Он тоже сразу не написал ей, а потом с каждым днем труднее было взяться за письмо, надо было найти оправдание своему молчанию. А такого оправдания не было, и он не отваживался браться за перо.

— Ну, что ж, ребята, мойте руки, и прошу к столу. Рука-то у тебя, Лукаша, я вижу, зажила, но гляди не повреди, старые раны часто открываются, — сказал Александр Иванович сыну.

— От раны осталось одно воспоминание, — улыбаясь, ответил Лука.

Курсанты, захватив с собой мыло и полотенце, вышли в длинный, полутемный, как во всех общежитиях, коридор, в конце которого находилась общая умывальная.

Когда они вернулись, стол был уже накрыт и в тарелках пунцовел красный борщ; сильный его аромат сразу защекотал ноздри. Даша откупорила бутылки и бережно, не проронив ни капли, разлила пиво по стаканам.

— Ну, Дарья Афанасьевна, с днем твоего рождения. — Александр Иванович выпил пиво, остальные последовали его примеру, чокнувшись своими стаканами со стаканом Даши.

В курсантской столовой о таком борще даже и мечтать не могли! Лука не догадывался, какой дорогой ценой дался этот обед. Ради того чтобы угостить его и товарищей, Даша продала на толкучке почти новые ботинки-румынки, приобретенные ее мужем после победы на Перекопе у шелудивой барыньки, не успевшей улизнуть в Турцию.

Несколько раз за обедом отец самодовольно поглядывал на сына, любуясь его широкой грудью и узкой талией. Лука еще больше вырос и возмужал и всем своим обликом напоминал покойницу мать, о которой механик, сойдясь с Дарьей, думал все меньше, но окончательно забыть не мог.

— Итак, в этом году вы кончаете училище, ребята. Куда же думаете навострить лыжи? — спросил Александр Иванович.

— Да, нынешним летом уже будем командирами, — мягким голосом и с неистребимым акцентом ответил Ли Фу-чжень. Он был на три года старше Луки; Александр Иванович знал, что китаец участвовал в гражданской войне, служил в интернациональном полку, которым командовал чешский писатель Ярослав Гашек.

— Куда пошлют, туда и поедем, — за всех ответил Лука. — В нашем возрасте служить везде интересно.

— Все это хорошо. Только не связывайте себя по рукам и ногам ранней женитьбой. Тридцать семь лет — вот самый подходящий возраст для мужчины, чтобы вступить в брак, — не то шутя, не то серьезно сказал Александр Иванович.

Курсанты дружно захохотали.

— Ты не слушай отца, вечно он со своими выдумками… Ты бы снялся, Лука, на карточку при всей форме, при оружии, чтобы была у нас с отцом памятка о тебе. А то зальешься на край света, днем с огнем тебя не сыщешь, — попросила Даша, и механик невольно подумал, что, если повесить такую фотографию на стену, она всегда будет напоминать ему об Ольге, Лукашкиной матери.

— Ну, а как твои занятия идут, тетя Даша? — спросил Лука, вспоминая, как обучал ее азбуке на утилизационном заводе и как она добрые слова: «хлеб», «любовь», «счастье» — упорно, несмотря на все его указания, писала с большой буквы.

За жену ответил механик:

— Учится она, дорогой, хорошо, дай бог нам с тобой так учиться. Самостоятельно решает задачи по алгебре и геометрии. Половина моей стипендии уходит на книги для нее.

— Ну а ты, папа, куда? Ты ведь тоже в будущем году кончаешь Свердловку? — спросил сын. — Разлетимся мы из Москвы в разные стороны.

— Куда партия пошлет, туда и пойду. Тянет меня на хозяйственную работу, хочется строить, создавать, делать кирпич, железо, возводить электростанции. Живем-то мы, ребята, в небывалое время. Для каждого найдется работа по душе и по сердцу. Посмотрю. Может быть, попрошусь в Чарусу, на паровозный завод. — Он помолчал; взгляд его остановился на портрете Ленина, висевшем над узкой солдатской койкой. — Вы там, в Кремле, поближе стоите… Как здоровье Ильича, есть хоть какая-нибудь надежда? — тревожно спросил Александр Иванович, вставая из-за стола.

— Плохо здоровье, — ответил Четкин, — совсем плохо. Да об этом и по правительственному бюллетеню можно судить.

— Вот оно, горе неминучее, надвигается на народ, а остановить его никто не в силах, — сказала Даша и принялась убирать посуду.

— Что это вы панихиду запели! Владимир Ильич крепкий человек, он нужен революции и умереть не может, — проговорил Лука.

После обеда механик и Ли Фу-чжень уселись на кровать, застланную солдатским одеялом, играть в шашки. Китаец изумительно комбинировал, и, хотя Александр Иванович в полку слыл не последним игроком, он проигрывал своему молодому партнеру партию за партией и злился.

— Меня Гашек учил играть, — объяснял китаец. — Удалой был командир, хваткий. И писать мог, и на митинге взять за сердце сразу тысячу человек.

Четкин — большой ценитель литературы — подошел к книжному шкафу. Он любил запах старых книг, любил прикасаться к шершавым корешкам, листать как бы одушевленные страницы.

Лука подсел к Даше, мывшей посуду, спросил:

— Ну как же ты живешь, тетя Даша?

— Живем не горюем, хлеба не купуем, а с базара кормимся, — с прежней бойкостью ответила Дарья и ласково улыбнулась ему.

— Нет, я серьезно спрашиваю.

— А я серьезно и отвечаю. Теперь главная цель моей жизни — образование. И чем больше пропитываюсь я всей этой людской премудростью, тем больше задумываюсь. Взять, к примеру, Змиева. Какие он круглые прибыли наживал на одном только собачьем заводе! Вот я и думаю: а ведь эта утилизация — разумнейшее дело. Поставить бы его по-ученому, так, чтобы в нашей баламутной жизни ничего не пропадало: ни ржавый гвоздь, ни рваный башмак, ни всякие там объедки, что падают со стола под