— Оставьте ваши советы при себе. И доложите как положено!

Воистину королевство бастардов и их потомков, что, не смыв навоз, лезут учить эориев. Все эти «сэцы» думают, что вернулись их времена. Они ошибаются!

— Член регентского совета корнет Окделл к члену регентского совета маршалу Эпинэ. — Сэц-Ариж соизволил все-таки оторваться от стула и доложить. Такой доклад стоит дуэли, но сейчас она невозможна.

— Сейчас, Дикон, — Робер стоял посреди завешанной портретами и оружием комнаты в окружении десятка горожан, — сядь где-нибудь, мы уже закончили… Благодарю за понимание и помощь, господа. Обещаю, вы не раскаетесь в своем выборе. Жильбер, проводи гостей.

— Да, монсеньор.

— Господин маршал, еще минуту внимания. — Жилистый негоциант с колючими глазами переглянулся с товарищами. Те согласно наклонили головы. — Мы просим вас и генерала Карваля принять в знак нашей благодарности эти скромные подношения. Мы осознаем, чем обязаны вам в это… в то жуткое время, которое пришлось пережить нам и нашим семьям.

— Нет! — отрезал Робер. — Нам вы ничем не обязаны. Последние месяцы были тяжелыми для всех. Мы делали что могли, но меньше, чем следовало.

— Вину измеряет Создатель, а карает король, — ввязался старик в черном, чем-то похожий на эра Августа. — Мера благодарности в сердцах человеческих. Город видел всех. Город видел вас и генерала Карваля. Город просит принять его дар.

Две шкатулки. Золото. Эмали. Блеск камней. Рубины, алмазы и вечные стоны о непосильных налогах, о невозможности ссудить корону деньгами…

— Хорошо, господа, — Робер свел брови, словно что-то обдумывая, — я принимаю это за себя и за генерала Карваля. Вы облегчили мою совесть. Теперь мне есть чем подкрепить свою подпись на договоре о займе. Пусть эти ценности останутся у вас. Как залог.

— Это невозможно.

— Вы нас обижаете…

— Не нас, Олларию…

— Если бы не вы, моя дочь…

— Если вы не возьмете, к вашим окнам придут наши семьи…

— Не только наши…

Никто не может быть подобострастней торгашей. Они живут, кланяясь и при этом обманывая. Где они были со своей благодарностью и со своим золотом раньше? А Иноходец доволен… Еще бы, к нему пришли. Не к королеве, не во дворец, а к нему. Можно подумать, город защищали только южане. Можно подумать, в городе был порядок! Особняк эра Августа разграблен, Салиганы замахнулись даже на королевскую сокровищницу…

— Пусть будет по-вашему. — Иноходец что-то вынул из шкатулки. Цепь. Похожа на «Звезды Кэналлоа», но вместо сапфиров — рубины, и какой-то медальон…

— Генерал Карваль будет носить этот знак как орден. Вы благодарите меня, но он сделал больше. И еще сделает. — Эпинэ с силой захлопнул пеструю крышку и протянул старику. — Когда казна выплатит долги, я приму ваш подарок. С гордостью приму и буду носить, но не сейчас. Другого решения не будет.

Ушли. Загребая ногами и глухо бормоча благодарности, словно стадо откормленных гусаков. Робер поморщился и прикрыл ладонями глаза, как это делал Алва.

— Чуть сквозь землю не провалился, — признался он. — Мы к ним вломились, испакостили все, что можно и нельзя, и нас же благодарят. За то, что живы. За то, что не было хуже… А ведь могло быть. До сих пор не верится, что все.

— Быстро ты… — Голос Ричарда дрогнул. Обида и ярость душили, но слов не находилось. — Быстро ты… отступился… Первый маршал анаксии… Друг государя…

— Не во мне дело. — Эпинэ опустился в кресло. — Оллария цела, Талиг выживет, а мы — дело шестнадцатое… Знаешь, зачем они приходили? Вернули драгоценности Катарины. Залог за фураж и провиант.

— Вспомнили! — почти прорычал Дикон. — Когда Катари была в Нохе… когда Альдо был… Им и в голову не приходило вернуть… А сейчас! Прибежали, притащили подарки… Лизоблюды!

— Когда был жив Альдо, — голос Робера стал сухим и неприятным, — у купцов требовали деньги, а взамен давали расписки. Если давали… Драгоценности в счет долга отослала городу Катарина. Когда вновь их получила, а получила она их, став регентом. Причем далеко не все. Ты что-то хотел?

Разговора не выйдет, выйдет ссора. Робер не поймет, не захочет понять. Иноходец никогда не верил в победу, в Золотую Анаксию, в силу и величие. Для него выжить и закончить войну — уже счастье. Эр Август боялся пыток, но боролся за Талигойю до конца; Робер Эпинэ не боится ничего, даже смерти, потому что давно убит.

— Так чего ты хотел?

— Уже ничего. Говорить с тобой не имеет смысла. Я доложу ее величеству.

— Это так важно?

— Да. Больше ты от меня ничего не услышишь.

— Катарина страшно устает… Женщинам в ее положении лучше вообще не волноваться, а у нее слабое сердце. Ты уверен, что твое дело не ждет?

— Святой Алан, это не МОЕ дело! Это дело Чести. Я буду говорить о нем с королевой. Она поймет… Все поймет! До свидания.

— Подожди, — Эпинэ вновь прикрыл глаза, — раз уж ты здесь и говоришь о чести… Будет лучше, если ты переберешься ко мне или к Дэвиду. Занимать дом Алвы тебе нельзя, с какой стороны ни посмотреть. У нас есть два месяца, чтобы привести особняк хоть в какой-то порядок.

Он говорит о порядке в доме. О каком-то праве… Сын Мориса Эпинэ. Единственный уцелевший…

— Дом пожалован мне моим сюзереном! Сюзереном, о котором ты уже позабыл… Ты, его лучший друг! Он звал тебя перед смертью… Он поручил тебе Матильду… А ты… ты заигрываешь с торгашами… Обо мне не беспокойся! Я найду, куда уйти, но эти два месяца я проведу в своем доме. В доме, пожалованном Окделлам за заслуги перед Талигойей. В доме, куда я привел бездомного друга… Эр Август отдал Талигойе все, а для него не нашлось ничего, кроме тюрьмы. Зато ты принимаешь купцов с рубинами, ты и твои «чесночники»… Ты никогда не верил в нашу победу!

— Не верил, — подтвердил Эпинэ, — но речь не обо мне. Особняк Алвы нужно вернуть хозяину. Ты вошел в регентский совет при Карле Олларе, так изволь соблюдать законы Талига.

— Я не собираюсь с тобой это обсуждать, — отрезал Ричард. — Два месяца принадлежат моей королеве. Королеве, а не Олларам! Что будет с нами потом, тебя не касается.

3

Снова весна, и снова сад. Не монастырский — дворцовый, со статуями, фонтанами и плоскими вычурными цветниками. Укрыться от чужих глаз негде, и все же они были вдвоем в убранной гиацинтами беседке. Катарина отослала и своих дам, и неизбежного Пьетро. Сквозь пока еще робкую зелень можно было разглядеть серую эсператистскую шкурку и траурные олларианские платья. Это раздражало и сбивало с мысли. Юноша смотрел на кутающуюся в черную, без вышивки, шаль Катарину и молчал. У них было всего полчаса, но для единственного по-настоящему важного не находилось слов, а начинать с дела Штанцлера или Савиньяков Ричард боялся. Это могло не только убить все отпущенное время, но и потребовать присутствия законника.